Черный караван

Хан зорко поглядел на меня:

— А если над твоей головой постоянно висит сабля… Что тогда? Как быть?

— Надо стараться понять друг друга.

— А если он не хочет понять… Проливает кровь на твоей земле… Посягает на честь твою… Что тогда?

Я промолчал. Хан окончательно разошелся:

— Что может быть дороже спокойствия? Мы тоже хорошо понимаем — добра от кровавых стычек не жди. Но если на тебя наседают, приходится обнажить клинок. Разве есть другой выход? Сказано: «Если народ слаб, свинья сядет ему на голову». Он ломает палки о наши головы. Как долго еще ждать?

Я постарался вызвать Тачмамед-хана на разговор о большевиках:

— Но как-никак вы — мусульмане. Надо избегать пролития крови. Я слышал, что большевики по ту сторону реки только и ждут удобного случая. Если они завтра двинутся сюда, будет еще хуже, чем сейчас. Да убережет нас создатель от полчищ гяуров!

— По ту сторону реки, таксыр, нет таких беспорядков. Там, говорят, спокойно.

— Как знать… Если не видели своими глазами, не верьте словам. Я около месяца прожил в Бухаре. Туда из Туркестана наехали тысячи беженцев. С некоторыми из них я беседовал. Трудно представить себе страдания, каким большевики подвергают мусульман!

Хаи кинул на меня острый взгляд:

— Вы, таксыр, поживите с нами хоть неделю. Тогда узнаете, что такое гнет и страдания!

С силой распахнув дверь, вошел рослый молодой джигит с винтовкой и саблей и обратился к хану:

— Хан-ага… Прибыл Эсен-гайшак[78]. Хочет видеть вас.

Брови Тачмамед-хана собрались над переносицей. Он тяжело вздохнул и сказал:

— Пусть войдет!

Поднялся невнятный гомон. И почти тотчас же в кибитку, гордо закинув голову назад, вошел высокого роста, полный, неуклюжий человек. Сначала он поздоровался за руку с Тачмамед-ханом, затем с сидевшими подле него. Протянул руку и мне.

По тому, каким тоном обратился к нему Тачмамед-хан, стало ясно: гость — нежеланный человек. Тачмамед-хан заговорил неестественно громко и неприветливо:

— А, Эсен-хан… Проездом или с какими-нибудь вестями приехал?

Гость не спеша налил себе пиалу чаю из поданного ему чайника, потом вылил чай обратно в чайник и только после этого чванливо, в тон хану, ответил:

— Я — с вестями. Не мешало бы поговорить наедине.

— Говори, какие вести привез. У меня от этих людей секретов нет.

Гость сидел некоторое время с недовольным видом. Затем вдруг поднял голову и проговорил:

— Вас хочет видеть сердар!

— Сердар? Кто это — сердар?

Гость укоризненно посмотрел на хана, словно услышал что-то неприличное:

— До нынешнего дня в Хиве был один только сердар… Джунаид-хан!

Тачмамед-хан многозначительно оглядел неуклюжую фигуру гостя и заговорил уклончиво:

— Эсен-хан! Человек, который считает себя сердаром, должен быть снисходительнее, терпеливее, разумнее окружающих его. Должен полагаться на разум, а не па гнев. Человек, которого ты именуешь сердаром — Джунаид, — полагается только на саблю. Действует силой. Разоряет аулы. Проливает кровь. Такой человек не может быть сердаром!

Старик с белоснежной бородой, сидевший в углу кибитки, прижавшись к тяриму[79], одобрительно крякнул:

— Молодец, Тачмамед-хан… Молодец!

Присутствующие оживились, в кибитке поднялся невнятный говор.

Гость сообразил, что попал под горячую руку. Он то краснел, то бледнел. Наконец сердито прокашлялся и кичливо сказал:

— Значит, вы решили скрестить сабли?

Тачмамед-хан, насколько смог сдержанно, ответил:

— Нет, мы не хотим скрещивать сабли. Мы решили защитить свою честь и стать хозяевами своей судьбы. Разве это постыдно?

— Нет, не постыдно. Но завтра, когда заговорят пушки, времени для раскаяния не найдется. Запомните это!

— Ты что же, хочешь запугать нас? — Голос Тачмамед-хана задрожал. — Ступай скажи своему хозяину: мы столько натерпелись страху, что нам уже надоело страшиться! Чаша терпения народа переполнилась. Грубый произвол не оставил места надеждам и долготерпению. Остался один только путь, чтобы избавиться от этой нестерпимой язвы. Клинок нужно переломить клинком. На силу — ответить силой!

Тачмамед-хан перевел дыхание и обратился к сидящим:

— Как скажете, люди?

Со всех сторон послышались одобрительные возгласы, а старик с белоснежной бородой привстал на колени и сказал:

— Верно говоришь, Тачмамед-хан. Молодец! У ростовщика нет чести, а у палача жалости. Джунаид — один из палачей, поправших свою честь. От него пощады не будет. Весь мир он превратил в тюрьму. Горькие слезы струятся потоками. Верно говоришь: «Клинок нужно переломить клинком»!

Гость вылил из пиалы в чайник только что налитый чан и швырнул пиалу па коврик. Затем надвинул на голову папаху, злобно посмотрел на хана и спросил:

— Значит, вы не принимаете приглашение сердара… Так?

Тачмамед-хан ответил резко:

— Да, не принимаю. Если он в самом деле хочет посоветоваться, пусть тогда сперва выпустит захваченных в плен. И пусть соберет достойных людей от всего народа. Тогда прибудем и мы.

Гость язвительно усмехнулся:

— Сказано: «Пьяный очнется только тогда, когда почувствует боль». Вот и вы после поймете!