Черный клевер

Лора горевала о муже. О том человеке, с которым прожила эти годы, с которым воспитывала сынишку, которого кормила, целовала, любила когда-то. Она будто отказывалась принимать тот факт, что сама, собственными руками убила его, пусть и защищая себя. Невозможно было поверить, что именно из-за нее этого человека с карими глазами и курчавыми волосами на затылке, который складывал носки по парам и игриво хлопал ее по попе воскресным утром, заколотили в гроб и закопали. Что его нет и больше никогда не будет, и она этому виной. Все произошедшее было настолько вопиющим, не укладывающимся в голове, что порой ей казалось, что ее напичкали какими-то наркотиками, и все эти образы – лишь порождение ее одурманенного химией мозга. Но нет, это случилось с ней, это случилось наяву. Лора корчилась от раскаяния, горя и ужаса, тысячу раз проклиная тот день, когда она познакомилась с Глебом. Именно в тот день он встретил свою Смерть, а потом еще и женился на ней.

Смерть рождается вместе с человеком, каждому своя, она является в этот мир то ли единственным вариантом, то ли десятком возможностей. Ведь существует же поверие, что если посреди безмятежного дня ты внезапно чувствуешь озноб суеверной дрожи, то нет этой дрожи никакого объяснения, кроме того, что кто-то в эту минуту прошел по твоей могиле. Нет, она еще не выкопана, даже не намечена. Ноги путника прошли там, где она только будет. Когда-то. И если есть в этом поверии слабое место (а ну как тебя кремируют и замуруют в стене колумбария или развеют над заливом?), то в одном можно не сомневаться: где-то уже существует твоя смерть. Где-то на крыльце уже замерз ледяной нарост, на котором скользнет твоя нога, или с конвейера уже сошла машина, визг колес которой будет последним звуком, схваченным угасающим, умирающим сознанием. Или по крайней мере есть уже этот самый конвейер. Закален клинок, отлита пуля, впервые неправильно поделилась клетка где-то в глубине твоего тела, пусть пока и одна из миллиардов. Пока. Вопрос времени. Memento mori.

Ей дали четыре года колонии, ведь ни аффект, ни самозащита не извиняют убийства. Лора вернулась в Город, отбыв предусмотренное судом наказание, но ее собственное, ею самой объявленное наказание только начиналось. Она с детства чувствовала, что нет греха страшнее, чем отнять чью-то жизнь. И пусть она не хотела этого, пусть все получилось случайно – какая разница? Она жива. Глеб мертв. И с этим ничего не поделать.

Закончив рассказ, Астанина боялась даже взглянуть в сторону Севы. Ее обуял такой страх, что хотелось молнией выскочить из машины и нестись, не разбирая дороги. Но это было невозможно, машина медленно ползла в потоке в крайней левой полосе Третьего транспортного кольца.

– Где сейчас твой сын?

– У Ирины Анатольевны. Моей бывшей свекрови.

– И ты с ним не общалась все это время? – спросил Сева. – После освобождения? Ведь уже прошло – сколько? Года два?

– А как ты себе это представляешь?! – Лору обожгло, будто ее изнутри облепили ядовитые медузы. – Меня лишили родительских прав после суда. Да даже если бы и нет… Я не та, кто нужен Алеше. Мать-убийца, хорошенькое дело. Да еще и убила она не кого-то, а собственного мужа, отца своего ребенка!

– Ты не специально.

– Знаешь, а вот это мило! – Лора сардонически захохотала. – «Не специально» – так говорят дети, когда играют в мяч и налетают на фарфоровую вазу. «Ой, я нечаянно!» Так говорят в детском саду, когда засовывают жвачку в косичку подружке. А это… Это совсем другое. Лучше ему совсем забыть меня. Он был тогда маленький, всего четыре года, сейчас уже и не помнит ничего. Встретит меня на улице и не узнает. Так лучше. Хоть не будет жить с этим грузом всю жизнь. Надеюсь, что свекровь не рассказала ему обо всем этом ужасе, надеюсь, у нее хватило на это ума… Ему лучше без меня, а я… Я заслужила все это. Но что толку теперь судить и рядить? Не надо было вообще тебе ничего говорить.

– Ты дура, – тихо заключил Сева и посмотрел на нее с сожалением.

– Да, я дура, – согласилась Лора и жестко отчеканила: – Не стоило всего тебе рассказывать. Только время зря потратила. Дура и есть. А теперь выметайся из моей машины.

Она притормозила у обочины, прямо у бетонного разделителя, и выразительно указала на дверь. Но Сева не шелохнулся, только ткнул пальцем в кнопку аварийки. В салоне стал слышен размеренный стук мигающих фар.

– Приносить себя в жертву – какая глупость, – вздохнул он. – Жертвы приносят те, кто боится жить. Еще бы, одно дело – поступок, громко и быстро, и совсем другое – череда дней, череда решений, каждое из которых требует твоих сил, твоего внимания и твоей боли. Твоя ответственность, ежечасное бремя последствий. А так бросился на гранату, закрыл собой, пожертвовал – и герой, правда, посмертно.

– Какой герой? – поморщилась Астанина. – Что за чушь?