Черный клевер

У канавы Нина принялась отлавливать нашу флотилию, перегородила поток хворостинкой, потом и вовсе залезла в ручей чуть не по локоть. Я волновался, как бы она не промочила ноги. Хотя наверняка промочила, а мне сказала, что нет. До невозможности упряма.

Я взял ее ладони в свои, чтобы согреть. Пальцы как ледышки. Потянул на себя, приблизил ко рту, хотел подуть на них, и вдруг, сам не понял как, принялся целовать. Безумец! Каждый палец, каждый ноготок ее, каплевидный, ровный, с бледной гладенькой лункой…

Часть меня боялась не успеть перецеловать каждый из десяти, даже тот, что с кольцом. Думал, сейчас выдернет руку, надает по щекам. Я заслуживаю, за мои действия и мои мысли, ох заслуживаю.

Нет.

Глаза у нее потемнели, как будто воды набрали.

Бумажные корабли остались. Там.

Она повела меня куда-то, потащила почти что. В голове такая мешанина, громыхало, шумело, звенело. Все как вспышками… Я шел за ней, она тянула меня, и я помню только ее спину, растрепавшийся русый узел на затылке, отяжелевший мокрый обшлаг рукава. Мы очутились в проулке, потом в темной арке, потом под стеной, в углу. Когда укромнее места было уже не найти, а она все хотела еще идти, я удержал ее за руку.

– Нина…

Она резко обернулась и почти оттолкнула меня. Плечи мои ощутили каменный выступ, в который уперлись, а на губы тотчас хлынул вкус ее губ. Не я целовал ее, она меня, и это было так горячо, будто мы в лесу раздували костер и не могли прерваться ни на мгновение, чтобы искра не потухла и не пришлось начинать сызнова.

Снова полночь. Распахнул форточку, чтобы слышать шум таянья, – так произошедшее кажется немного реальнее. На Башне только что пробили часы, я с осени не слыхал их боя не с улицы, а из комнаты, вот как сейчас.

Губы обветрены и, вероятно, к завтрему покроются коростами. Хотел было взять из аптечки вазелиновую мазь с календулой, ту, что жена летом варила. Но одумался. Потому что подлость.

15 апреля 1932

Со мной творится что-то настолько же ужасное, насколько и прекрасное. Ничего не могу с собой поделать, мысли скачут. Сегодня битый час смотрел на карниз. Снега почти не осталось, а мне все еще чудятся сталактиты, свисавшие с него дней десять назад. Время словно остановилось, и при этом несется как пришпоренная гнедая. Я боюсь неотвратимости весны, неотвратимости нашего бытия. Не хочу, чтобы все менялось. Остановись, мгновенье, ты прекрасно… При виде калача тут же вспоминаю, как она любит отщипывать от него кусочки, от свежего, еще парного, макать в только что выпавший снег и есть с жадностью. Она вообще все делает с жадностью, с азартом каким-то непередаваемым, будто все это было запрещено и вот только сейчас стало можно. Обожает снег, в любых проявлениях (сержусь на весну за то, что она забирает его у нас, снег этот самый), и даже грызть сосульки, хотя я и ругал их, говорил, что они все покрыты угольной сажей. Конечно, это неправда. Помню, как они были прозрачны и пронизаны солнцем, с застывшими крохотными пузырьками. Голубой янтарь.

– Попробуй, – тыкала она сосулькой мне в губы. Глаза хохотали, и отказать ей я не мог.

Теперь остались лишь голые обглоданные карнизы. Словно мы съели все. Но она находит другие поводы для веселья, как те вот кораблики, в тот день. Прошло – сколько? – всего пять суток. Кажется, целая жизнь. Другая жизнь, не моя, настолько еще непривычная, что я все боюсь поверить своему нечаянному запретному счастью. Это неправильно, я корю себя каждый вечер. Но засыпаю с улыбкой, а первая мысль после пробуждения снова заставляет меня улыбаться. До того момента, пока не замечаю доносящиеся шаги жены, ее недовольный ото сна голос.

Мы с Ниной все так же неловко пользуемся безличными предложениями: «Мне сказали», «мне подарили»… «я слышала» – вместо «мне рассказал муж», «я бывал» – вместо «мы ездили с женой». Обходимся без уточнений. Все это шито белыми нитками, так мы тщательно и так очевидно, до смешного, до горько-смешного избегаем любого упоминания о наших супругах – ведь с кем еще наша жизнь так крепко связана уже долгие годы? Но упомянуть их в разговоре впрямую кажется бестактностью, оскорбительно для нас – не для них.