Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1

Чтобы, как и я, и, как и художник Александр Бенуа, как и Ирина Языкова, также отмечает, что «схожесть «Черного квадрата» с иконой сразу же бросается в глаза. На плоскости расположена четырехугольная фигура в белом обрамлении. Такая композиция не может не вызывать в памяти иконный принцип: «когда пишут иконы, то на доске делается ковчег – углубление, заключенное, как бы в выпуклую рамку, внутри этого ковчега, как раз и располагается иконописное изображение. Сам автор Казимир Малевич называл «Черный квадрат» «живым царственным младенцем, дитем четвертого измерения, восставшим Христом».

Но я, стоя у его четвертой копии (!?) здесь в Третьяковской, величественной галерее у его этой черной картины «Черный квадрат», а может и одновременно здесь в Париже возле той его «Великой тьмы» Роберта Флада, никак не вижу там именно самого божественного Иисуса Христа, так как мне понятнее и яснее тот раб своего ремесла, и еще самоотверженный труженик, мне понятнее и яснее тот поистине художественный провидец Александр Иванов, что в зале рядом, где я так наслаждаюсь, созерцая его «Явление Христа народу. Явление Мессии».

– И сколько бы тот искусствовед Ирина Языкова меня не убеждала и даже, не призывала бы к этому её особому видению, и её особому восприятию, и к её утверждению для меня поверить, и даже пусть об этом говорит, и сам автор Казимир Малевич я этому уж поверьте, мне нисколько не верю именно теперь и испытывая такие еще ощущения мои!

– Нисколько не верю я, что «Черный квадрат» – это икона!?

– Для меня настоящая икона это фотография сына моего старшего Алексея и моего младшего сына Василия, и их сыновей, и моих внуков Даниила и Степана, моего старшего брата Бориса и среднего брата Ивана, а также фотография матери моей Евфросинии Ивановны и чуточку от времени выцветшее фото незабвенной бабушки моей Надежды Изотовны и Кайда, и Якименко, и Науменко одновременно. Так как такова её судьба и такова её жизнь и таково только её и даже моё Время. Именно их незабываемые мною божественные лики, пусть та фотография от Солнца, пусть та фотография от самого Времени, пусть она от кислорода из воздуха, которым я еще и сегодня дышу, и чуточку пожелтела, и как некоторые говорят «выгорела», но она еще именно тем и ценнее для меня именно сегодня, она еще важнее для меня, и для моего теперешнего всего мироощущения и всего моего мировосприятия.

– И вот, именно теперь, осознав всё это не буду я молится тому его Малевича Казимира Севериновича «Черному квадрату», кто бы его не называл настоящей символической иконой, а от души помолюсь я ликам таким родным и таким для меня душевно ощутимым, и еще, и это понятно каждому из нас таким божественным обликам теперь почему-то таким плоским моим родным и мои любимым братьям, сыновьям, внукам и бабушкам.

– И буду ли я в душе своей еще соглашаться с мнением искусствоведа Ирины Языковой, или не буду я с ней соглашаться, мы тот черный сюжет Казимира Севериновича Малевича ведь именно теперь никак уж не изменим? И даже, не переоценим его, так как когда художественный Совет Третьяковской галереи его покупал несколько лет назад за один или даже пусть и за четыре миллиона долларов, а не наших российских рублей он руководствовался своими особыми взглядами на нашу Жизнь, и даже на моё Время, и на сами земные, и все художественные ценности, и он не жертвовал их те зеленые доллары, да и не его это была задача тем бедным, кто в тех зеленых долларах именно сегодня нуждался, он не создавал и не покупал вакцину от ужасной лихорадки Эбола, так как то не его изначальная функция и даже не была то его задача именно в то Время.

Но уж я точно уверен и я убежден, что сам Александр Третьяков и внове это имя Александр, как и моё нареченное, а Я уверен, что он бы тогда ни за полушку не купил бы это «черное» «творение» искусства, так как у него были вовсе другие, отличные от того нынешнего Совета художественного особые вкусы. У него были от рождения его другие понятия об истинно красивом и об по-настоящему вечном, особенно в искусстве, да и в жизни, и в его военном быту.

А я, как-то стоя в Донском, таком намоленном московском храме и, слышу у незнакомого мне иерарха, прихожанка спросила его, в чем же ценность вот этой чуть, закопченной от времени иконы, у, которой она долго стояла и у, которой та неистово о чем-то своём молилась? В её ли древности или только в авторе её писавшем? А может и в дорогом серебряном окладе драгоценными камнями осыпанном, и кем-то до неё выложенном?

– Нет же! Ценность самой иконы именно в молитве моей и твоей к самому Господу Богу! – и тот умный, и довольно таки начитанный церковный иерарх вовсе ни ей, ни мне, не представляясь по имени, ответил на её вопрос и быстро как, и возник ниоткуда скрылся где-то в амвоне, тихо от нас удивленных удалившись, так же как и ранее незаметно сюда вошел, чтобы вот так по-особенному вразумить её грешную, да и меня то же стоявшего рядом.

– А в чем же её грех? – это уже я подумал.