Черный легион

Андрей слышал, как задвинули засов, закрыли дверь на замок, как, гулко выстукивая каблуками, уходили конвоиры. В коридоре снова воцарилась тишина. Только из соседней камеры время от времени доносились стоны какой-то женщины. Впрочем, она стонала, плакала и что-то выкрикивала уже вторые сутки, и это становилось привычным.

– Так что там происходило, поручик? – как можно беззаботнее спросил Беркут, решив, что приглашение к Рашковскому откладывается, а молчание Розданова слишком затянулось.

– Не хотелось бы вспоминать.

– Страшно?

– Мерзко. Неожиданно нагрянул какой-то эсэсовец. Только-только Рашковский принялся за меня, вдруг – он. Не знаю почему, но в его присутствии этот провинциальный мерзавец сразу как-то сник. Хотя, казалось бы, наоборот, должен был стараться во всю прыть, выслуживаться. В общем, не к столу я пришелся этой компании.

– В каком чине был эсэсовец? Гауптштурмфюрер?

– В чине? В каком? – рассеянно переспросил Розданов. – А черт его… Кажется, вы правы: гауптштурмфюрер.

– Назвать его по фамилии Рашковский, конечно, не мог. Как он вел себя?

Розданов не ответил. Андрею показалось, что поручик просто-напросто не слушал его. Но и после того как он повторил свой вопрос, Розданов еще какое-то время рассеянно смотрел на серый квадрат камерного окошка.

– Нахраписто вел себя, нахраписто. Удивленно выслушал Рашковского, минут пять сверлил меня взглядом. Сказал: «Вы не правы, майор. Этот офицер осознал свою ошибку». И, уже обращаясь ко мне: «Казнить пока не будем. Поедешь со своими полицаями на хутор. Строения сожжешь. Партизанское население расстреляешь. После этого можешь быть зачислен унтер-офицером в особую команду по борьбе с партизанами». Нет, каков! «Сожжешь, расстреляешь…» Провинциальный мерзавец!

– Говорил он при этом по-русски? – оживился Беркут.

– Как мы с вами. Даже правильнее. Слишком старательно и правильно выговаривал каждое слово.

«Неужели Штубер[47]? Странно… Наведался сюда и не пожелал увидеться со мной. Выжидает? Пока созрею для окончательного решения?»

– Обо мне он случайно не вспоминал?

– О вас? – снова машинально переспросил Розданов, занятый своими мыслями. – О вас нет. Точно помню: нет. Рашковский ведь не сказал ему, что мы сидим в одной камере. Потом оказалось, что я мешаю их беседе. Сначала увели в соседний кабинет, а еще минут через двадцать – сюда.

Оба помолчали. Громов помнил, что Розданов пока не сказал главного: что он ответил на предложение гауптштурмфюрера. Хотя, исходя из того, что его снова вернули в камеру, можно было предположить: от такого помилования поручик отказался.

– Но увели вас после того, как вы пообещали подумать? – нерешительно спросил он после нескольких минут напряженного молчания. – Решив, что шанс есть шанс, и прежде чем сказать «нет», нужно все хорошенько взвесить.

– Здесь нечего взвешивать. Я никогда не соглашусь на такие условия. Как начальник районной полиции я честно выполнял все свои обязанности. Не скрою: всякое бывало. Война есть война. Но расстреливать всех жителей большого хутора на тридцать хат и сжигать его… Только потому, что там пряталось трое партизан. Это уж слишком. В конце концов я офицер, а не палач и тем более не поджигатель.

– Хочется верить в это. Как отреагировал эсэсовец?

– Вежливо поинтересовался, какой вид смерти предпочитаю.

– Вежливо? – хмыкнул Беркут. – Это похоже на Штубера.

– Пришлось попросить пистолет с одним патроном под честное офицерское.

– Я поступил бы точно так же. Что они?

– Жду: удовлетворят ли мою просьбу. Если нет, значит, завтра, по всей видимости, повесят. Как сообщника партизан. Уж Рашковский наверняка позаботится, чтобы и дощечку на грудь соответствующую. Поручик Розданов, офицер Белой гвардии, – пособник красных партизан. В каком пьяном бреду можно придумать такое? Провинциальные мерзавцы!

– Согласен: ситуация дичайшая. Я-то по крайней мере знаю, за что пойду на смерть. Хоть под стенку, хоть на виселицу. Смерть от руки врага позорной быть не может. У вас все сложнее. Но то, что, отказавшись стать убийцей невинных хуторян, вы поступили как истинно русский офицер, это я могу засвидетельствовать. Хоть перед людьми, хоть перед Богом.

– Да? – почти полушепотом спросил Розданов. – Вы готовы сделать это?

– Слово чести. Если, конечно, представится такая возможность.

– Ведь у меня был шанс спасти свою жизнь. Был, ясное дело, был…

– Не казните себя, такой возможности у вас не было. Сожги вы тот распроклятый хутор, вы не только погубили бы жизнь свою, но и честь. А народ проклял бы вас.

– У меня создается впечатление, что он и так проклянет. И не только меня – всех нас, затеявших эту войну.

45

– Вы действительно заставите меня влюбиться в Паскуалину, Фройнштаг, – продолжал мрачно пророчествовать Скорцени, выслушивая Лилию. Уже несколько минут они бродили аллеями небольшого, сотканного из едва видимых в темноте тропинок парка. Но тема их беседы осталась прежней. Просто Скорцени она показалась слишком важной для того, чтобы легкомысленно обсуждать ее в постели.

– Это станет вашим самым страшным грехом.