Черный легион

– Извините, старина, заболтался. С вами будет говорить фюрер, – доверительно сообщил Раттенхубер. – Приглашаю его к телефону.

Скорцени напрягся и свободной рукой пригладил мундир, словно Гитлер должен был появиться на пороге номера.

Прошло несколько секунд. Трубку никто не брал. Вместо голоса фюрера в ней снова возник голос Раттенхубера – тот негромко с кем-то переговаривался.

«Впрочем, в том же досье, со страниц которого начальник личной охраны предстает как «тюремщик Гитлера», имеется несколько агентурных сообщений о том, как в 1919 году Раттенхубер, находясь на службе в баварской полиции, принимал самое активное участие в ликвидации Баварской советской республики да к тому же лично участвовал в ликвидации некоторых ее руководителей», – вспоминалось Скорцени, пока он прислушивался к приглушенному, словно долетавшему из мрачной обреченности каземата, голосу бригадефюрера.

И еще Скорцени прекрасно знал, что после того как Гитлер стал фюрером великой Германии, первым о Раттенхубере вспомнил не он, а Гиммлер, не погнушавшийся сделать его своим адъютантом. И лишь после этой, настоящей проверки на верность национал-социализму фюрер назначил его своим личным телохранителем.

Символически прощаясь с Раттенхубером, Гиммлер, говорят, расчувствовался и подарил именное серебряное кольцо с надписью «Моему любимому Раттенхуберу». Правда, со временем фюрер тоже не остался в долгу, лично вручив своему тюремщику и телохранителю высшую награду – золотой значок члена НСДАП. Но это уже детали, которые в службе безопасности мало кого заинтересуют.

– Скорцени?

Да, это был голос фюрера. Отто узнал бы его даже во многомиллионном хоре человеческих голосов. Негромкий повелительно-властный голос полубога, которому лично он, Скорцени, обязан всем. Ибо зарожденное им национал-социалистическое движение и развязанная им война позволили Отто Скорцени стать тем, кем он стал: первым диверсантом империи. Пробудить в нем и тысячах других людей те силы сверхчеловека, которые никакое иное учение, ни одно движение до сих пор не пробуждало и пробудить уже не способно.

– Слушаю, мой фюрер!

3

Опомнился Беркут от ясного ощущения того, что в грудь его вонзается штык. Но даже осознав это, он еще несколько мгновений пытался понять: сон это или явь? Андрею казалось, что, уже проснувшись, он, вопреки законам природы, еще каким-то образом «задержался» в неудачном прорыве блокады дота, в котором снова – в который-то раз! – участвовал этой ночью. Однако немецкое: «Партизан, встать!» было слишком явственным для сна.

Вздрогнув, лейтенант открыл глаза; упершись руками в расстеленный на сене тулуп, пытался встать и только тогда разглядел в утреннем сумраке несколько неясных фигур. Разглядел и почувствовал: в грудь ему упираются теперь уже сразу три штыка.

Опустив голову на соломенную подушку, Громов расслабился и снова закрыл глаза. Какое было бы счастье, если бы и это кошмарное видение оказалось всего лишь сном! Сколько он видел их с тех пор, как на несколько часов оказался замурованным в своем 120-м доте!..

– Вставай, стерва офицерская! – обратились к нему на русском. – Это тебе уже не снится!

Удар прикладом в пах. Пронзительная, ослепляющая боль. Парализующая вспышка ярости…

Прижатый штыками лейтенант, почти не двигая корпусом, все же сумел ударить ногой в коленную чашечку человека, который, выплевывая русские ругательства, снова замахнулся на него прикладом. И тотчас же поджал ноги, спасая себя от ответного удара.

– А, стерва, убью! Покалечил, гад! Убью! – рванулся к нему полицай. Но двое немцев уже сами оттолкнули, а затем оттащили его. Двое других носками сапог заставили лейтенанта подняться и сразу же вбуравились стволами шмайсеров ему в ребра.

Превозмогая нестерпимую боль, еле передвигая ногами, Беркут медленно, полусогнувшись, вышел из пристройки и поразился, увидев, что по обе стороны поваленных ворот двумя жиденькими рядами стоят крестьяне. Вперемешку с немцами и полицаями.

Этот живой коридор оказался настолько длинным, что уже пересек луг по ту сторону дороги и уперся в подножие невысокого холма, разрытую вершину которого венчали журавль колодца и большой шлемоподобный валун. А между колодцем и камнем, как раз напротив солнца и, казалось, от несмелых утренних лучей его, чадно разгорался костер, возле которого, на камне поменьше, спиной к процессии и, на первый взгляд, совершенно безучастно, сидел какой-то человек. Беркут так и не понял: в армейской тот форме или в гражданском.

– Господи, куда ж его, босого-то? – жалостливо всплеснула руками желтолицая горбатенькая старушка, и лейтенанту показалось, что дрожащая пергаментная рука ее потянулась к его лицу – погладить, унять страх, перенять боль.

– А моего, моего как в тридцать восьмом забирали?! – взвизгнула другая женщина, уже где-то за спиной Беркута. – От семьи, от детей. В распроклятую Сибирь! И разве только моего? Да вся Сибирь костьми нашими вымощена! Его кто-нибудь пожалел?! Миллионы убиенных – пожалел?!

– Побойтесь Бога, люди! Да неужто и впрямь смерть ему от огня принять?!