Черный легион

Ясное дело, он не имел права на эти слова. Прежде всего – морального права. Не немцы находились у него в плену – он у немцев. Не он привел сюда войска – он свои войска сдал. И сейчас он служит тем самым немцам, от порабощения которыми собирался избавлять их. Так почему толпа верила ему? Почему ревела от восторга?

Он помнит, как подполковник поспешно удалился, когда во Пскове, выступая перед интеллигенцией, Власов заявил, что, хотя Германия и помогает Русскому освободительному движению свергать сталинскую диктатуру, однако РОД не потерпит иностранного господства в России. Помочь ему в борьбе против сталинизма – долг германской нации. Ведь помогла же когда-то Россия Германии и всем остальным народам Европы освободиться от орд Наполеона.

Но пределом, последней каплей, переполнившей чашу терпения высшего генералитета вермахта, стало выступление Власова в Гатчине. Где он осмелился заявить, что, мол, пока что борцы за освобождение России являются гостями Германии, однако недалек тот час, когда, одержав победу, эти борцы рады будут видеть у себя в гостях немцев.

«…И все же, почему они не освистали меня? Верят в будущее победы? Настолько ненавидят немцев, что готовы на руках носить генерала-перебежчика? А ведь ненавидят же. И ненависть эта падет и на твою голову, ваше превосходительство».

Поднявшись с постели, Власов помассажировал виски. Он мучительно вспоминал подробности своего выступления в Гатчине, как вспоминают с похмелья о вчерашних приключениях. А ведь были еще и последствия. В тот же день о «вызывающем поведении генерала Власова» было доложено Гиммлеру. Тот известил фюрера. Разразился скандал, который вполне мог закончиться для него лагерем смерти. Впрочем, до лагеря, очевидно, не дошло бы, убрали бы поэлегантнее – «в автомобильной катастрофе» или что-то в этом роде.

Очевидно, так все и произошло бы, если бы наказанием его занялся кто-то из людей Гиммлера или Мюллера. Но его отдали на суд Кейтелю. А фельдмаршал поступил так, как поступил бы, придись ему наказывать за подобный проступок любого из своих накуролесивших генералов. Под домашний арест его, сукиного сына!

Единственный, кто по-настоящему поразил в этой ситуации Власова, был Геббельс. Все же пропагандист есть пропагандист. Ознакомившись с меморандумом, тот, говорят, заявил: «Власов прав. С Власовым трудно не согласиться. Можно лишь удивляться отсутствию политического чутья у нашей центральной берлинской администрации. Если бы в настоящее время или в прошлом мы проводили более умелую политику на Востоке, то достигли бы большего успеха, чем это наблюдается сейчас».

Власов подошел к окну и взглянул на серые дома напротив, серое небо, серую дорогу, серую крону клена справа у окна. Похоже, что мир устал от красок и разноцветья и пришел к одному цвету, который отныне становился цветом его, Власова, жизни.

«Кейтель, наверное, очень жалел, что не обладает полномочиями заодно посадить под домашний арест и Геббельса», – не отказал себе в удовольствии позлорадствовать Власов. Хоть такую слабость он, в конце концов, мог себе позволить в этой серой беспросветной жизни.

30

Оставив кабинет Фромма, оба генерала прошли по коридору до кабинета Ольбрихта, стараясь не смотреть друг на друга. Шеи их взбагрились от пота, а лица – от напряжения. Оба чувствовали себя слишком неловко для того, чтобы обмениваться мнениями. И так было ясно, что встреча не удалась.

– Лучше бы он прямо заявил, что трусит, – обиженно проворчал Бек, как только они наконец достигли спасительной двери кабинета заместителя командующего армией резерва. – По крайней мере было бы честно.

Ольбрихт вежливо пропустил его впереди себя, потом решительно направился к своему месту за рабочим столом и лишь тогда почувствовал себя более-менее уверенно.

– Вы доверяете ему, Ольбрихт?

– Пока трудно сказать.

– Но могли бы доверять?

– Это зависит не от меня, а от Фромма, – неохотно объяснил заместитель командующего. – И то, что мы вместе работаем, еще ни о чем не говорит.

– Интересно бы знать его мысли в эти минуты. Не вспоминает ли телефоны своих знакомых из гестапо? Но вы, Ольбрихт, должны решить: доверяете ему или нет. Сейчас важно только это. Мы не можем вовлекать в операцию «Валькирия» людей, которым заведомо не доверяем. Слишком велика ставка.

– Он потребовал убрать Самого. Причем высказал это требование совершенно ясно. Так давайте исходить из факта.

– Не опасаетесь? – повел головой вокруг себя Бек, показывая, что имеет в виду стены, которые тоже с ушами.

– Проверено. И потом, в этих стенах уже столько всего сказано[17]. Так вы заметили: генерал Фромм первым поставил вопрос о том, что сначала нужно убрать его, а уж потом решать все остальные вопросы. И согласитесь, что он прав. Мы же с вами до сих пор рассуждаем о новых линиях фронтов, переговорах с Западом и создании Соединенных Штатов Европы с таким видом, словно то самое «предварительное условие», на котором так настаивал генерал Фромм, уже кем-то выполнено. Или обещано нам.