Черный легион

— В любом случае вы слышите сейчас не голос сестры Паскуалины, а голос немки. Возможно, похищение или убийство папы и принесет вам как диверсанту какую-то мелочную утеху, понежит ваше самолюбие. Но, попомните мое слово, уже на второй день после этого преступления ваши же сослуживцы будут с отвращением отворачиваться от вас, а руководство — искать способ поскорее избавиться. Чтобы и с себя грех снять, и христианство всего мира успокоить. Не над судьбой папы думайте сейчас, господин штурмбаннфюрер, заботьтесь о собственной судьбе. Отвернется от вас Бог — отвернется и шеф.

— Вот теперь все стало на свои места. Теперь я узнаю «па-пессу» Паскуалину, «единственного мужчину в Ватикане».

52

Леденящий душу грохот сапог. Скрежет дверных петель. На пороге Рашковский.

Та же нагловатая поза. Та же маска вместо улыбки. Почти минутная пауза.

— Что, Розданов, передумал, душа твоя вон?

— Не смейте обращаться ко мне на «ты»! — медленно поднялся Розданов.

— Я спрашивают: струсил, передумал? Принимаешь предложение гауптштурмфюрера СС?

— Я просил пистолет.

— Ах, пистолет!..

— Под слово офицера.

— Плевал я на твое «слово офицера». А вот пистолет с одним патроном — это с удовольствием, — Рашковский извлек из кармана небольшой браунинг, поиграл им, взвешивая на ладони, дунул в ствол. — И ровно час тебе на все твои сопли-вопли-прощания. Или завтра же на виселицу. Как русиш партизанен.

— С обреченным так не ведут себя, Рашковский, — попытался образумить его Беркут. — А слово офицера чтят во всех армиях мира.

— Что, и тебе с одним патроном захотелось? Много чести.

Он отступил к двери и швырнул пистолет прямо к ногам Розданова.

— Собаке — собачья, понял?! — крикнул уже из коридора

53

Они сидели друг против друга и молча смотрели на лежавший между ними пистолет. Оружие словно приворожило их. Шли минуты, истекли последние мгновения жизни одного из них, а Беркут и Розданов сидели, не зная, как вести себя, что говорить, о чем думать.

— Не спешите вы с этим, поручик, — нарушил молчание Андрей. — Вдруг судьба и в этот раз блефует? Вдруг не повесят? Отправят в штрафную роту или понизят в чине. А там можно будет сбежать, присоединиться к партизанам.

— Которые повесят меня с еще большим удовольствием. Но уже как пособника фашистов. Вам-то что? Одним врагом, одной контрой меньше.

— Бросьте, поручик. Не до этого сейчас. Есть другой путь. Патрон — это все же патрон. Вызовите часового. Как только откроет дверь, попробуем снять его, обезоружить и прорваться.

— Вы прекрасно понимаете, что вырваться отсюда, пробиться с винтовкой и одним патроном в пистолете не удастся.

— Но ведь попытаемся захватить винтовку. Во всяком случае умрем в бою. Чего еще желать в нашем положении?

Розданов поднялся и нервно прошелся по камере.

— Нет уж. Поздно. Я дал слово. Да-с, подпоручик, слово офицера. И отведено мне ровно час. Теперь уже меньше. В моем случае эсэсовец в общем-то поступил благородно: избавил от пыток, мучений, от позора виселицы. Дал возможность умереть, как подобает, по-солдатски, с достоинством.

— Конечно, конечно, — в свою очередь подхватился Беркут. Он вдруг почувствовал себя виновным в смерти этого человека. И хотя объяснить смысл вины был не в состоянии, ощущение это становилось все явственнее. — Умирать нужно с достоинством. Просто мне хотелось спасти вас. Извините. Если мне представится возможность, постараюсь последовать вашему примеру. Браунинг с одним патроном — это по-офицерски.

Опять тягостное молчание.

Розданов застыл под маленьким окошком. Проникающий через него неясный свет был последним светом из мира, который он покидал.

Беркут тоже замер. Только у двери. Он боялся нарушить его молчание. Давал возможность сосредоточиться на своих воспоминаниях, мысленно проститься с ближними, с теми, кто ждал и, очевидно, еще долго будет ждать его где-то там, вдали от Родины.

— Как считаете, час уже прошел?

— Ну что вы?! Что вы?! Минут пятнадцать — не больше.

Поручик уперся руками в стену и припал к ней щекой.

«Лучше уж в бою, во время атаки, — сочувственно взглянул на него Беркут. — Обрывать собственную жизнь… Грешно и страшно».

— Вы поете?

— Что? — вздрогнул Андрей. — Что вы сказали?

— Поете, спрашиваю? Хоть какую-нибудь старинную русскую… — Лейтенанта вдруг поразило спокойствие Роздано-ва. Голос его больше не дрожал. Говорил медленно, уверенно, словно ничего страшного не происходило.

— Честно говоря… Но…

— «Степь да степь кругом… — вполголоса затянул Розда-нов. — Широка лежит…»

— «В той степи глухой, — еле припомнил слова Громов. Голос его сразу же сфальцетило, однако он все же подпевал: — Умирал ямщик…»

Они стояли, обнявшись, смотрели на зарешеченное ржавыми прутьями окошко, словно на высокое звездное небо, и пели. Не спеша, задушевно, как могут петь только люди, которые знают, что эта их песня — последняя.

54

— Эй, ты, висельник, твое время отстучало! — ворвался в их пение голос из-за двери. — Удар прикладом и снова: — Слышь ты, офицерье, кому говорят? Просил час — так он прошел! Велено напомнить!

— Заткнись! — рявкнул Беркут. — Часа еще не прошло. И не смей орать!