Черный легион

— Он прав. Ему велено напомнить. Отведенный мне час прошел.

Розданов в последний раз взглянул на окошечко, повернулся к пистолету и нервно потер руками о полы френча, будто собирался приступить к какой-то очень важной работе или подступался к раскаленным кузнечным клещам.

— Может, все же попытаемся? — взволнованно прошептал Беркут, первым дотягиваясь до пистолета. — Поиграем на нервах. А ворвутся, один патрон — и в рукопашную.

— Я дал слово офицера, — решительно отнял у него оружие Розданов.

— Да кому, кому вы его дали? Господи!

— Важно не кому, а кто дает. Вот что важно…

Поручик перекрестился на окошко, словно на икону, проверил пистолет и взвел курок.

— Прощайте, лейтенант Беркут. Вы — геройский офицер. Признаю. Только отвернитесь, ради Бога. Смерть — дело тяжкое. Любопытствующих глаз не терпит.

— Прощайте, — выдавил из себя Беркут, чувствуя, что к горлу подступил предательский комок. А ведь, наоборот, в эти минуты он должен был бы поддержать Розданова.

Они хотели обняться, но что-то помешало им. Может, вспомнили вдруг, что, в сущности, они враги и что даже эти чрезвычайные обстоятельства не способны примирить их настолько, чтобы они прощались, как надлежит прощаться друзьям.

Замявшись, офицеры еще немножко постояли друг против друга и разошлись в противоположные углы, словно готовились к дуэли.

— Рад, что в эти последние дни моей жизни судьба свела меня со столь мужественным человеком. Признаюсь, это укрепляло мой дух. Просьба к вам, милостивый государь: честью своей засвидетельствуйте перед миром сиим, что Белой гвардии поручик Розданов, Петр Тимофеевич, умер, как подобает русскому офицеру. Да, он не признал власть большевиков. И не мог признать, ибо она противна самой сущности человеческой. Да, он сражался с ней. Но сражался честно, с оружием в руках. И палачом никогда не был. Не сделали из него палача. Не сумели.

— Я засвидетельствую это. Если только… Сделаю все, что от меня зависит, — не стал ударяться в объяснения Беркут.

— Благодарю. Честь имею.

Розданов отвернулся к стене.

Беркут тоже отвернулся.

Послышался удар приклада в дверь.

— Прощайте, лейтенант.

— И вы тоже простите меня.

Снова удар приклада.

Беркут вздрогнул.

По сравнению с гулом этого удара пистолетный выстрел должен был бы прозвучать как-то по-будничному негромко. Но вместо него оскорбительно щелкнул капсюль холостого патрона.

Еще не оправившись от предсмертного страха, не поняв, а главное, не осознав до конца, что произошло, Розданов нервно передернул затвор, словно в магазине мбг быть еще один патрон, и, швырнув оружие в дверь, осел на пол. Обхватив голову, он плакал. Отчаянно, отрешенно, беззвучно.

— Это невозможно. Это совершенно невозможно, — со стоном вырывалось у него. — Так унизить боевого офицера! Унизить даже смертью. Смертью-то зачем унижать? Должно же быть что-то святое даже у этих провинциальных мерзавцев.

— Не вас они унизили этим, — попытался успокоить его Беркут. — Себя. Презренные люди, не способные оценить ни благородство офицера, ни его мужество.

Он присел рядом с Роздановым и положил руку ему на плечо.

— Извините, не сдержался, — вздыхая, почти всхлипывая, проговорил поручик. — Страх перед гибелью сумел осилить, а срамное возвращение к жизни — как видите…

Беркут подобрал валявшийся в сером, освещенном окошком, квадрате патрон, выдернул пулю и убедился, что в гильзе не было ни малейшей частички пороха.

— И все же это возвращение к жизни, — задумчиво сказал он. — Всегда исхожу из того, что умереть, пусть даже геройски, успеется. За жизнь нужно сражаться, как за последний плацдарм.

— Вы правы, — Розданов поднялся, одернул френч. — Нужно взять себя в руки. Как считаете, что произошло, почему патрон оказался холостым?

— Будем надеяться, что это не шутка Рашковского. Может, кто-то из белой эмиграции вступился за вас.

— Исключено. Те, кто в состоянии вступиться, к чьему голосу немцы могли бы прислушаться, остались в Берлине, в Югославии, а то и за океаном. И вряд ли догадываются о моем существовании.

— Тогда остается наш общий знакомый — гауптштурмфюрер Штубер. У него своя манера работы с русскими офицерами, свой взгляд, к чести его, он не из патологических нацистов-убийц.

— Кто бы он ни был на самом деле, я должен быть признателен ему. Ну что ж, жизнь продолжается, провинциальные мерзавцы.

Розданов облегченно вздохнул и, блаженно рассмеявшись, посмотрел в окно.

«А ведь он только сейчас по-настоящему понял, что смерть дала ему отсрочку, — подумал Беркут. — Вряд ли когда-нибудь в жизни он чувствовал себя столь счастливым, как в эти казематные минуты».

Беркут и сам вдруг ощутил такое душевное облегчение, словно страшная чаша сия миновала не только поручика, но и его.

И даже голос Рашковского, пробившийся в камеру с конца коридора, не заставил лейтенанта насторожиться.

— Ну, что он там? — резко спросил майор часового.

— Радуется, — пробасил тот в ответ. — Или, может, молится. Поди разбери.

— Открывай, сейчас он у меня помолится!

Узники переглянулись. Даже в камерных сумерках видно было, как побледнело лицо Розданова.