Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945

Вся их ярость, накопленная за последние несколько дней пребывания в оккупированных деревнях, под непрерывными атаками партизан, прорвалась наружу.

Они обезумели.

Повсюду льется кровь. Этих людей обуяла жажда крови. Они больше не дисциплинированные солдаты, подчиняющиеся любой команде, но свирепые звери, которых невозможно сдержать.

Все это ужасно. Кровь. Дикие крики. Яростное избиение.

Удушающий черный дым поднимается вверх над несчастной деревней. Должно быть, горят соломенные крыши, подожженные трассирующими пулями.

Роттенфюрер Либезис прислоняется к стене с отупелым видом.

– Либезис, помоги мне остановить это безумие!

Приходится кричать ему в ухо.

Автоматная стрельба, вопли русских женщин, детей и стариков и крики эсэсовцев сливаются в ужасающий гам.

– Сделать ничего нельзя, Нойман! – говорит он, уставившись на меня так, словно потерял рассудок.

Его голова болтается из стороны в сторону, как у пьяного.

– Нельзя остановить людей, почувствовавших жажду крови, – страдальчески бормочет он. – Они не жалеют собственных жизней. Что может для них значить смерть других? Убийство кажется им делом легким и естественным.

Он вяло машет рукой в сторону рыночной площади.

– Смотри, юнкер! Смотри на этих людей, которые вчера шутили и смеялись как дети! Они превратились в диких зверей просто потому, что обозлены и жаждут мести.

– Но часовых и рядового убили не эти русские.

– Не имеет значения, Нойман. Они могли бы спасти себя, предоставив информацию. Они должны заплатить за то, что не сделали этого.

– Ну а ты, Либезис?

Он начинает дрожать. Его лицо принимает ужасное выражение. Это лицо безумца.

– Мне все время страшно, просто страшно, – говорит он. Тон его голоса внезапно меняется. – Боюсь смерти, крови, войны – всего этого. Сейчас же я просто в шоке. У меня сдают нервы, юнкер. Действительно сдают нервы!

Я резко от него отворачиваюсь. Мы сходим с ума. В голове разносятся эхом человеческие вопли. Всплывают в воображении картины крови и дыма.

На земле, в грязи лежат женщины.

Это уже слишком.

Взявшись за маузер, я спешу к шарфюреру Дикенеру, которого вижу рядом. Его мундир запачкан грязью. Он стоит расставив ноги, держа карабин. Лицо – в красных царапинах. Следы от ногтей.

– Дикенер, приказываю призвать к порядку ваших солдат. Это бойня позорит честь мундира, который мы носим!

Он смотрит на меня. Сначала мне кажется, что он меня не понимает. Затем он ухмыляется циничной улыбкой:

– Вы хотите сделать из меня дурака, Нойман? Где, по-вашему, мы находимся? На пикнике в воскресной школе? Вы теперь эсэсовец, юнкер. Это ваших людей подвергли бойне, как вы выражаетесь! – Он пожимает плечами. – Во всяком случае, приказ отдал Колден. Идите к нему.

– Я отправлю вас, Дикенер, в Тарнув. (Одна из тюрем, предназначенная для провинившихся эсэсовцев. Находилась в Польше, в городе Тарнув, к востоку от Кракова. – Ред.) За отказ выполнить приказ. Вы – свинья, Дикенер!

Внезапно тот побледнел и резко щелкнул каблуками.

– Виноват, господин офицер. Слушаюсь!

Он вынимает свисток и издает длинную трель.

Но солдаты, кажется, его не слышат.

Колден шагает к нам крупными шагами.

– В чем дело? Что случилось, Нойман?

– Случилось то, что происходит, унтерштурмфюрер. Если вы не отдадите приказ немедленно остановить бойню, я приму командование над ротой. И поверьте, в моем рапорте вы будете упомянуты не с лучшей стороны!

Он поворачивается к Дикенеру:

– Он не в своем уме! Какая собака его укусила?

Голландец переводит на меня взгляд.

– Рапорт? Бойня? Что ты несешь? Ты еще ничего не видел, ты – хныкающий юнкершика! Иди-ка ты, убирайся отсюда, или я напишу в рапорте, что ты оскорбляешь вышестоящего офицера и не соблюдаешь субординации. Что ты думаешь обо всем этом? Считаешь, что мы забавляемся? Думаешь, что солдаты играют в Джека-потрошителя? А как насчет твоих товарищей? Полагаю, ты воображаешь, что состоятся трибуналы, которые решат по закону, кто виновен, а кто нет. Послушай, ты, глупый сосунок, если мы будем медлить с этим и не преподадим этим проклятым мужикам несколько суровых незабываемых уроков, партизаны уничтожат наших солдат больше, чем все армии Тимошенко и Буденного, вместе взятые.

Он наклоняется ко мне и говорит неожиданно более ровным голосом:

– Послушай, Нойман. Успокойся. Ты еще молод. Через несколько лет ты поймешь, что люди, как они есть, более или менее скоты, когда у них власть или, что то же самое, оружие в руках и разумные причины употребить его. У всех у них одинаковая скрытая порочная жилка, даже у тех, которые происходят из так называемых приличных семей, «хороших самаритян». Только в мирное время эта дурная жилка проявляется просто в ненависти к соседу или к какому-нибудь успешному человеку. На войне солдат убивает, и ему нравится убивать!

Между тем эсэсовцы успокоились, и несколько выживших русских вновь собрались на краю рынка. Они сгорбились рядом с телами жертв, громко плача. Одна женщина, став на колени над трупом, вознесла вверх руки, жутко воя, как собака.

Перед отбытием Колден говорит мне:

– Фактически ты прав, урок был слишком суров. Больше здесь нечего делать.