Черный обелиск

Я не знаю, что ответить. Когда она так говорит, ее слова всегда волнуют меня, словно в них кроется какая-то более глубокая правда, чем я могу понять, точно она лежит по ту сторону вещей, где уже не существует имен и названий.

– Ты чувствуешь, как становится холодно? – спрашивает она, прижимаясь к моему плечу. – Каждую ночь все умирает. Сердце тоже. Они распиливают его.

– Ничто не умирает, Изабелла. Никогда.

– Нет, умирает. Каменное лицо трескается, разлетается на куски. А на другой день оно снова тут. Ах, это не лицо! Как мы лжем нашими убогими лицами! Ты тоже лжешь!

– Да, – соглашаюсь я. – Но я лгать не хочу.

– Нужно соскоблить это лицо, пока ничего от него не останется. Только гладкая кожа. Больше ничего! Но и тогда еще оно остается. Оно начинает снова нарастать. Если бы все остановилось, не было бы боли. Почему они хотят отпилить меня прочь от всего? Почему она желает забрать меня обратно? Я же ничего не выдам!

– А что ты могла бы выдать?

– То, что цветет. Оно полно тины. Оно ведь побывало в каналах.

Изабелла снова начинает дрожать и прижимается ко мне.

– Они заклеили мне глаза. Клеем. А потом прокололи иголками. Но я все равно не могу отвести глаз.

– От чего отвести?

Она отталкивает меня.

– Они тебя тоже послали в разведку! Но я ничего не выдам. Ты шпион. Они тебя купили! Если я скажу, они меня убьют.

– Я не шпион. И зачем им тебя убивать, если ты мне скажешь? Они и так могли бы с успехом это сделать. Если я буду знать, то они и меня должны убить. Ведь тогда знал бы еще один человек.

Это до нее доходит. Она снова смотрит на меня. Думает. Я стою очень тихо, едва дыша. У меня такое чувство, словно мы очутились перед дверью, за которой может быть свобода – то, что Вернике называет свободой. Возврат из садов безумия на нормальные улицы, в нормальные дома, к нормальным отношениям. Не знаю, насколько такая жизнь будет лучше, но, когда передо мной это измученное создание, я не могу. размышлять.

– Если ты мне объяснишь, в чем дело, они оставят тебя в покое, – говорю я. – А если не оставят, я призову на помощь. Полицию. Газеты.

Тогда твои враги испугаются. А тебе уже нечего будет бояться.

Она стискивает руки.

– Это еще не все, – наконец говорит она с усилием.

– А что еще?

В один миг лицо ее становится жестким и замкнутым. Муки и нерешительности как не бывало. Рот кажется маленьким и сжатым, подбородок выдается вперед. Сейчас она чем-то напоминает тощую и злую старую деву-пуританку.

– Оставь, пожалуйста, – говорит она. Даже голос у нее изменился.

– Хорошо, оставим. Ничего не открывай мне. Я жду. Ее глаза поблескивают, как мокрые шиферные крыши в свете угасающего дня. В них словно собраны все серые оттенки сумерек. Она смотрит на меня надменно и насмешливо.

– Вон чего захотел? Не вышло, шпион!

Мной овладевает беспричинная ярость, хотя я же знаю, что она больна и эти срывы сознания происходят молниеносно.

– Поди ты к черту, – говорю я гневно. – Какое мне дело до всего этого?

Я вижу, как лицо ее снова меняется, но я быстро выхожу из комнаты, полный непонятного возмущения.

* * *

– Ну и… – спрашивает Вернике.

– Вот и все. Зачем вы послали меня к ней в комнату? Ничего это не улучшило. Я не гожусь в санитары. Вы видите, мне следовало бережно ее уговаривать, а я на нее накричал и выбежал из комнаты.

– Результат был лучше, чем вы полагаете. – Вернике достает скрытую книгами бутылку и наливает два стаканчика. – Коньяк, – поясняет он. – Я бы хотел знать одно: как она почуяла, что мать опять здесь?

– Ее мать здесь?

Вернике кивает.

– Приехала два дня назад. Но матери она еще не видела. Даже из окна.

– А почему она не могла ее увидеть?

– Ей тогда пришлось бы высунуться не знаю как далеко наружу и иметь глаза, как полевой бинокль. – Вернике рассматривает на свет свой стаканчик с коньяком. – Но иногда такие больные чуют подобные вещи. А может быть, она просто догадалась и я сам навел ее на эту мысль.

– Зачем? – спрашиваю я. – Никогда еще приступ болезни не был так силен.

– Неверно, – отвечает Вернике. Я ставлю свой стаканчик на стол и окидываю взглядом толстые тома его библиотеки.

– Очень она жалкая, просто тоска берет.

– Жалкая – да, но не более больная.

– Вам не следовало трогать ее, оставить такой, какой она была летом. Тогда она чувствовала себя счастливой. А теперь ее состояние ужасно.

– Да, ужасно, – соглашается Вернике. – Оно почти такое, как если бы все, что она вообразила, имело место в действительности.

– Она сидит точно в застенке. Вернике кивает.

– Люди думают, что таких вещей уже не существует. Нет, они существуют. Здесь у каждого в голове свой собственный застенок.

– И не только здесь.

– И не только здесь, – с готовностью соглашается Вернике и делает глоток коньяку. – Но здесь у многих в голове застенок. Хотите убедиться? Наденьте белый халат. Скоро время вечернего обхода.

– Нет, – говорю, – я еще помню последний раз, когда ходил с вами.

– Тогда вы видели войну, которая тут еще продолжает бушевать. Хотите посмотреть другое отделение?

– Нет. У меня и то осталось в памяти.

– Вы видели не всех, а только некоторых.

– Я повидал достаточно.