Черный обелиск

– Можете спокойно оставить окно открытым, – говорю я, видя, что он хочет закрыть его. – Это бесполезно. Духи отлично проходят сквозь стекло. Лучше взгляните-ка вон на ту акацию! Прямо Лиза Вацек среди акаций. Слышите, как в ее листве шумит ветер! Точно вальс в шелковых нижних юбках молодой женщины. Но настанет день, когда акацию срубят, и вы будете делать из нее гробы.

– Из дерева акации нельзя. Их делают из дуба, ели, красного дерева…

– Ладно, ладно, Вильке! Что, водка еще осталась?

Курт Бах передает мне бутылку. Вдруг Вильке вздрагивает всем телом, он чуть при этом не отхватил себе рубанком палец.

– Слышите? – испуганно спрашивает он. На лампочку налетел жук.

– Спокойно, Альфред, – говорю я. – Это не весть из потустороннего мира. Просто скромная драма в царстве животных. Навозный жук, стремящийся к солнцу, которое воплотилось для него в стосвечовой лампочке, висящей в заднем флигеле дома номер три по Хакенштрассе.

Мы договорились, что начнем перед самой полночью и будем до конца «часа духов» называть Вильке па «ты». Ему кажется, что он тогда более защищен. После часу мы опять перейдем на формальное «вы».

– Не понимаю, как можно жить без религии, – обращается Вильке к Курту Баху. – Что же тогда делать ночью, когда просыпаешься во время грозы?

– Летом?

– Конечно, летом. Зимою гроз не бывает.

– Надо выпить чего-нибудь холодного, – отвечает Курт Бах. – А потом продолжать спать.

Вильке качает головой. В «час духов» он становится не только пугливым, но и чрезвычайно религиозным.

– Я знал одного человека, который, когда начиналась гроза, отправлялся в бордель, – говорю я. – У него прямо потребность возникала. Так-то он был импотентом; и только во время грозы это проходило. Едва он замечал приближение грозовой тучи, он тут же хватал телефонную трубку и просил Фрици принять его. Лето 1920 года было для него лучшим периодом его жизни – оно так и кишело грозами. Иной раз бывали четыре или пять на дню.

– А что он делает теперь? – с интересом спрашивает Вильке, этот любитель исследований.

– Умер, – отвечаю я. – Скончался во время последней страшной грозы, в октябре 1920 года.

В доме напротив ночной ветер шумно захлопывает какую-то дверь. На церковных колокольнях бьют часы. Полночь. Вильке опрокидывает стаканчик водки.

– А что, если бы нам прогуляться на кладбище? – спрашивает безбожник Курт, который иногда бывает недостаточно чуток.

Усы Вильке дрожат от ужаса, ветер дует прямо в окно.

– И это называется друзья! – восклицает он с горькой укоризной. И тут же снова пугается. – Слышите?

– Парочка в саду. Перестань-ка строгать, Альфред. Ешь! Привидения не любят людей, которые едят. Шпротов у тебя не найдется?

Альфред смотрит на меня, как пес, которого пнули в ту минуту, когда он следовал зову природы.

– Неужели нужно напоминать мне об этом именно сейчас? Напоминать о моих неудачах в любви и о том, как тяжело одиночество для мужчины, когда он в самом соку?

– Ты жертва своей профессии, – отвечаю я. – Не каждый может это сказать о себе. Но пора сесть за наш souper.[14] Так это называют в высшем обществе.

Мы беремся за сыр и колбасу и откупориваем бутылки с пивом. Канарейке дают листок салата, и она жизнерадостно ликует, не спрашивая себя, атеистка она или нет. Курт Бах поднимает землистое лицо и потягивает носом.

– Пахнет звездами, – замечает он.

– Чем? – Вильке опускает бутылку в опилки. – Это еще что за выдумки?

– В полночь вселенная пахнет звездами.

– Брось, пожалуйста, свои шутки. Как может человек жить, если он ни во что не верит да еще говорит такие вещи?

– Ты что, хочешь обратить меня в истинную веру? – спрашивает Курт Бах. – Ты, вымогатель наследия Божия?

– Нет, нет! А может быть, и да, пожалуйста! Опять шорох?

– Да, – отвечает Курт. – Шорох любви. Мы снова слышим, как за окном кто-то осторожно крадется. Вторая парочка исчезает среди леса надгробий. Видно скользящее белое пятно – это платье девушки.

– А почему покойники выглядят совершенно иначе, чем живые, – спрашивает Вильке, – даже близнецы?

– Оттого, что их лица уже не искажены, – отвечает Курт Бах.

Вильке даже перестает жевать.

– Как так?

– Не искажены жизнью, – поясняет монист. Вильке приглаживает усы и продолжает жевать.

– В такое время могли бы, кажется, прекратить свои глупости! Неужели для вас нет ничего святого?

Курт Бах беззвучно смеется.

– Бедняга, ты как усик плюща, вечно тебе нужно за что-нибудь цепляться!

– А тебе?

– Мне тоже. – Глаза на лице Курта, словно вылепленном из глины, блестят, как будто они стеклянные. Обычно он, это дитя природы, довольно замкнут и в нем видишь только скульптора-неудачника с неудавшимися мечтами; но порою прообразы этих мечтаний словно прорываются наружу такими, какими были двадцать лет назад, и тогда он кажется опоздавшим родиться фавном, одержимым видениями.

Со двора снова доносится потрескивание, шепот и шорох.