Черный обелиск

Вечер оказывается еще мучительнее, чем день, мягкий свет его обманчив. Я видел Изабеллу в часовне. Сияние свечей плыло над ее головой. Она сидела почти неподвижно. При звуках органа лица больных казались бледными плоскими лунами. Изабелла молилась: она была здорова.

Не становится легче и после службы. Мне удается перехватить Женевьеву при выходе из часовни и пройти с ней вперед. Вот и аллея. Я не знаю, что мне сказать. Женевьева кутается в пальто.

– Какими холодными становятся вечера, – замечает она.

– Да. Вы уезжаете на этой неделе?

– Да. Хотелось бы. Давно я не была дома.

– Вы рады?

– Конечно.

Говорить больше не о чем. Но я не могу сдержаться, ведь я слышу те же шаги, и так же белеет ее лицо в темноте, и в душе возникает то же мягкое предчувствие.

– Изабелла, – произношу я, пока мы еще в аллее.

– Простите, как вы сказали? – удивленно спрашивает она.

– Ах, – отвечаю я, – просто я назвал одно имя.

На мгновение она задерживает шаг.

– Вы, наверное, ошиблись, – отвечает она затем. – Меня зовут Женевьева.

– Да, разумеется. Изабеллой звали кого-то другого. Мы иногда об этом с вами говорили.

– Да? Может быть. Ведь говоришь о стольких вещах, – виновато замечает она. – Поэтому иной раз кое-что и забываешь.

– О да!

– Это кто-нибудь, с кем вы были знакомы?

– Да, более или менее. Она тихонько смеется.

– Как романтично. Извините, что я не сразу сообразила. Теперь я припоминаю…

Я смотрю на нее с изумлением. Ничего она не помнит, я же вижу, она лжет, чтобы не быть невежливой.

– Ведь за последние недели произошло так много, – бросает она легким тоном и чуть свысока. – В таких случаях у человека в голове возникает некоторая путаница. – И затем, чтобы снова сгладить свою неловкость, она спрашивает: – Ну и как же все это шло дальше в последнее время?

– Что именно?

– Да то, что вы хотели рассказать об Изабелле.

– Ах, это? Да никак. Она умерла.

Женевьева в испуге останавливается.

– Умерла? Как жалко! Простите меня, я же не знала…

– Ничего. Наше знакомство было очень мимолетным.

– Умерла внезапно?

– Да, – отвечаю я. – Но так, что она сама даже не заметила. Это ведь тоже чего-нибудь да стоит.

– Конечно, – она протягивает мне руку. – И я искренне жалею…

Рука у нее крепкая, узкая и прохладная. Лихорадочности в ней уже не чувствуется. Просто рука молодой дамы, которая слегка оступилась, но потом все исправила.

– Красивое имя – Изабелла, – замечает она. – Свое имя я раньше ненавидела.

– А теперь уже нет?

– Нет, – приветливо отвечает Женевьева.

* * *

Она остается ею и дальше. Я ощущаю в ней ту проклятую вежливость, с которой принято относиться к жителям небольшого городка; с ними встречаешься мимоходом и потом скоро о них забываешь. И я вдруг чувствую, что костюм, перешитый портным Зульцбликом из старого военного мундира, дурно сидит на мне. Наоборот, Женевьева одета очень хорошо. Впрочем, она всегда хорошо одевалась; но никогда это так не бросалось мне в глаза. Женевьева и ее мать решили сначала поехать на некоторое время в Берлин. Мать – воплощенная благодарность и сердечность.

– Театры! Концерты! В настоящем большом городе сразу оживаешь. А магазины! А новые моды!

Она ласково похлопывает Женевьеву по руке.

– Мы там хорошенько побалуем себя, верно?

Женевьева кивает. У Вернике сияющее лицо. Они убили ее, но что именно они в ней уничтожили? – размышляю я. Может быть, это есть в каждом из нас, засыпанное, запрятанное, и что это такое в действительности? Разве его нет и во мне? И так же ли его успели убить или его никогда не выпускали на свободу? Есть оно только сейчас или существовало до меня и будет существовать после меня, как более важное, чем я сам? Или вся эта путаница только кажется чем-то глубоким, а на самом деле она только сдвиг ощущений, иллюзия, бессмыслица, которую мы принимаем за глубокомыслие, как утверждает Вернике? Но почему же тогда я это неведомое любил, почему оно на меня прыгнуло, точно леопард на вола? Почему я не в силах его забыть? И не вопреки ли теориям Вернике мне казалось, словно в тесной комнате распахнули дверь и стали видны и дождь, и молнии, и звезды?

Я встаю.

– Что с вами? – спрашивает Вернике. – Вы нервничаете, как… – Он делает паузу, затем продолжает: – Как курс доллара!

– Ах, доллар, – подхватывает мать Женевьевы и вздыхает. – Прямо несчастье! К счастью, дядя Гастон…

Я уже не слышу, что сделал дядя Гастон. Вдруг я оказываюсь во дворе и только помню, что еще успел сказать Изабелле: «Спасибо за все», – а она удивленно ответила: «Но за что же?»