Черный огонь

И вот речь Стеклова, отвратительно угрожающая Временному Правительству, и была поистине призраком какой-то гибели и безнадежности. Он сказал вслух всей России, читателям всех газет, т. е. жителям всех городов, что "Временное Правительство есть только мнимость", что "двоевластия в России нет, так как Совет Рабочих и Солдатских Депутатов на самом деле вполне единовластен", а Временное Правительство едва лепечет что-то, и лишь насколько ему дозволяет лепетать этот Совет, т. е. простые рабочие, простые солдаты (как заключал в уме своем читатель). Что все эти Родзянко, Гучковы, Милюковы, Коноваловы, Терещенко, Мануйловы и проч., испуганные донельзя, бессильные до прострации, только "счастливы исполнить", что им подсказывают могучие анонимы, приблизительно такие же анонимы, как Стеклов (на самом деле, Стеклов - не Стеклов, а какой-то Нахамкис; - фамилию мне говорили в Таврическом дворце, но я забыл и отчасти не разобрал; фамилия - не русская, и не малороссийская). Стеклов говорил все это со знанием участника и очевидца всего переворота.

Особенно презрительно он говорил и особенно сжимал сердце читателя, говоря о Родзянке, председателе Г. Думы: именно г. Родзянко все так привыкли уважать за дни переворота, чрезвычайно много ему приписывали, и уже мысленно строили ему памятник за этот переворот, когда он вел себя так тактично, предусмотрительно, особенно в телеграммах на фронт, к предводителям отдельных армий и к генералу Алексееву... Страшная минута, в которую собственно и был выигран переворот; вернее - одна из нескольких подобных минут, когда будущее колебалось на острие иглы, зависело в сущности и технически почти от одного слова, почти от одной фразы. И вот, все эти положительно страшные слова Родзянко говорил и телеграфировал как-то изумительно искусно, быстро, всегда вовремя, не ошибаясь в тоне, музыке и расчете на действительность: и ни разу не ошибся. Он был старым Кутузовым переворота. И тут как-то все согрела и заострила почти площадная грубость, выслушанная от Маркова 2-го с кафедры Г. Думы. "Он оскорблен", - он, старец и государственный человек. И вот "оскорбленный ведет корабль без руля". "И - все удается!!!" - "Благословение Божие!"

Вдруг этот Родзянко в изображении "Нахамкиса" (приблизительно) играл будто бы особенно мелкую, бессильную, прямо пошлую роль, а в сущности переворот совершил Стеклов-Нахамкис и его сто анонимных друзей. Так получалось во впечатлении, особенно не назавтра, а напослезавтра, и особенно не в Петрограде, а в Калуге, в Рязани, в Нижнем, на Урале, в Сибири. Чем гул дальше, тем он шире и неяснее. И гул этот как-то смял и выбросил Родзянко и выдвинул одну яркую точку: Стеклова и присных. Русь не могла не смутиться. Она, конечно, смутилась.

- "Кто же Гектор, и где Терсит?"

И вот, мне так радостно сказать дело... Но сперва об общем зрелище и впечатлении... Оказывается... что Совет Рабочих и Солдатских Депутатов - это не "уголок" и не охлократия (мысль если и не всей России, то все-таки очень многих, чрезмерно многих), а совершенно и четко правильные заседания, где собирается вообще Государственная Дума, и которая есть зала депутатов с кафедрою Муромцева-Хомякова-Головина-Гучкова-Родзянко, и - с кафедрою пониже, говорящего оратора. И она имеет такой же самый президиум, какой имеет Госуд. Дума, - где я увидел и красивого Церетели, дававшего памятный ответ П. А. Столыпину на его министерскую декларацию. Я думал почему-то, что он умер, чуть ли не писал ему даже некролог: и вдруг он - жив, - "вот", и лишь несколько постарел против того абсолютно студенческого возраста, в каком говорил, очевидно по поручению партии, ответ Столыпину. Он говорил тогда властно, твердо и необыкновенно музыкально. Его речь была прелестна, и это было отмечено всеми газетами, слушателями, без различия исповеданий и фракций. Сердце как-то шептало: "Ах, вот кого позвать бы в министры". Но на этот раз он не вымолвил ни одного слова. Говорили, что он произнес большую речь вчера (Великая Пятница).

Ораторы выходили один за другим, - и очень скоро речи их начали ограничивать. Совсем - как в Думе. "Не более 15 минут", "не более 10 минут". И вот эти речи... Большинство говоривших было солдаты с фронта, которые высказывали свой взгляд на отношение к Временному Правительству, и высказывали требовательно. Всегда называлась часть армии, от имени которой говорил оратор. Но говорили и не одни солдаты, но и рабочие, или "хотелось бы назвать рабочие". Ведь дело в том, что было-то "Собрание Рабочих и Солдатских Депутатов", - с исключением кого-либо еще. "Никого, кроме солдат и рабочих". Но тогда ... откуда же эти речи? И вот тут - большое, я думаю, - великое утешение. Это совершенное успокоение относительно будущего. Нет, господа, это не "без руля и ветрил".