Черный пассажир ‒ ритуальная чаша

— Да, к сожалению, ее здесь все знают, к несчастью мой сын влюблен в нее, она девушка и вправду красивая, как и вы, правда болтлива и глупа и поэтому такие всегда на виду. И как ее угораздило связаться с нашим местным «Малютой Скуратовым»! Ну, так идем же, время сейчас работает на ваших врагов…

Часть IV Восток — запад. Имитаторы

«…Месяц умер, синеет в окошках рассвет

Ах ты, ночь! что ты, ночь наковеркала,
Я в цилиндре стою. Никого со мной нет,
Я один… и разбитое зеркало…»

Сергей Есенин «Черный человек»

Глава 11 Имитаторы и призраки. Ловушки на «крабов»

На каких только судах не хаживал по морям — океанам Игорь Смагин в своей прошлой жизни, но такой страшной качки, как на траулере «Галина» он не испытывал никогда. И что самое постыдное, его тошнило, выворачивало все внутренности наизнанку, как у самого последнего салаги, впервые вышедшего в открытое море. С бледно-зеленым лицом и обезвоженным телом он метался то по узкой и жесткой койке, временами расклинивался прямо на палубе между рундуком и переборкой, чтобы вздремнуть часок-другой и набраться немножко сил. Паша Чайка, словно издеваясь, иногда предлагал ему банку «Асахи» или бокал виски, отчего у бедолаги еще сильнее скручивались кишки, а желудок подпирало к горлу.

— Ничего, держись, начальник, это тебе не на грузовых лайнерах или пассажирах нежиться, на этой шхуне каждый цент, каждая копейка зарабатывается потом и кровью, — говорил ему кэп, с аппетитом наворачивая овсяную кашу из глубокой алюминиевой чашки, которую он крепко держал в руках, когда шхуна выскакивала на гребень волны или неслась наискось в кипучую бездну черного кипящего моря.

От монотонного стука ложек во время обеда в столовой команды у Смагина вновь подкатывал тошнотворный клубок к горлу, и тогда он утыкался носом в приветливое отверстие ржавого унитаза, чтобы выжать из своих внутренностей последние капли жизни и оставшуюся мышечную энергию. Наступил момент, когда несчастный понял, что силы его оставляют, и он перестал ощущать свое тело, а свет в глазах стал мутнеть и меркнуть.

Но на третьи сутки перехода адский шторм неожиданно стих, легкий ветерок с востока лишь слегка нагонял крутую волну, океан словно притаился на время, обволакивая туманом поверхность водной глади до самого горизонта. Смагин открыл глаза и присел на койке, свесив, похудевшие за время вынужденного голодания, ноги. Ему ужасно хотелось есть. Он, словно перенесший инфаркт, старик, опираясь о переборки, добрался до холодильника, открыл замки и с жадностью набросился на филе копченого палтуса, запивая его ледяной минеральной водой и закусывая ломтем белого судового хлеба.

— С возвращением вас, господин Смагин, — не удержался съязвить Павел. — Он стоял в проеме двери в синей «Аляске», скрестив руки на груди, широко расставив ноги и слегка покачиваясь в такт небольшой бортовой качке.

— Скоро будем на месте, там нам каждая пара рук на вес золота, так, что «приходи в меридиан» и готовься к работе, — кэп еще раз усмехнулся чему-то своему и вышел на палубу, где уже слышались голоса моряков из команды браконьерского судна. Павел вышел на свежий воздух следом и прикрыл глаза рукой от яркого солнца, играющего всеми цветами радуги на искрящейся морской волне.

Шхуна с новыми бортовыми номерами и под флагом Кипра лежала в дрейфе. На ее ржавом борту красовалось новое название на латыни — «Gromoboy». Метрах в пятидесяти от сейнера плескались, словно беззаботные влюбленные, две крупные, лоснящиеся на солнце, касатки. Они, то изгибались черными спинами и треугольными, похожими на ножи гильотин плавниками, неслись наперегонки, то перевернувшись на спину, выставляли напоказ свою белоснежную блестящую кожу на тугом брюхе, затем на секунду исчезали и вновь выныривали, как торпеды, далеко по корме судна. Хищники знали, что там, где охотится человек, будет и им пожива.

— Чиф, вышли в координаты, следи внимательно за горизонтом, не проворонь вехи, быстро «кошку» за борт, — кричал Пашка-краб из приоткрытого потрескавшегося заднего окна иллюминатора ходовой рубки, выходящего на кормовую часть сейнера. Он обращался к рыжему, мосластому парню в желтой, клеенчатой японской куртке и крохотной вязаной шапочке, одетой, словно еврейская кипочка, на большую голову, поросшую, как одуванчиками, золотистыми кудряшками. Его лицо, будто рыбья чешуя, серебрилась густой щетиной на впалых щеках. Рядом у лебедки суетились, вооружая стрелы, еще пара человек в просоленных от морской воды стеганых телогрейках, ватных стеганых штанах и растоптанных, дубовых от морской соли, кирзачах.