Черный Пеликан

Миа зажмурилась, почти мурлыча, потом улыбнулась, не открывая глаз, и покачала головой. «Ну уж нет, – протянула она, – секрет тут не поможет, от него в любви никакого прока. Пока он в тебе, то его и не видно почти – раз не говоришь, значит он незрел и не просится наружу. Если кто-то и вытянет, то сам и пожалеет, а ты пожалеешь еще больше – сам понимаешь, потому и молчишь. А когда молчать станет невмоготу, и ты-таки выскажешь все кому-то, мне например, то тогда и секрет перестанет быть секретом, и о нем как о секрете уже и не будет речи. И снова все окажется, как у других – исключения ненадолго, я предупреждала – пока конечно внутри не зародится что-то новенькое… У многих – никогда или один раз и все, а у иных – не раз и не два, они без этого не могут, всегда тлеет какой-то фитилек. Они не умеют любить – фитилек отвлекает – и их тоже полюбить страшно. У меня так почти случилось когда-то, и лучше бы, наверное, не случалось, но я не забыла и еще хочу. Но это не об исключениях, это правило, только надо применять умеючи и не бросаться на что попало. Фитилек – правило, а из секретов не наделаешь правил, они только себе и сгодятся, чтобы ходить со скучным лицом или смотреть свысока. Но про это мне тоже судить несподручно, у меня ведь ничего такого нет, хоть со стороны я могу отличить – и одно, и другое, и если вообще без…»

Потом наступили вечер и ночь, Миа быстро уснула, а я лежал, глядя в темноту, и размышлял о Юлиане и о том, как любая тайна перестает быть тайной, утрачивая нимбы, но обретая взамен кратковременную жизнь. Затем я и сам незаметно погрузился в сон, а утром за завтраком, неожиданно для себя самого, вдруг заговорил о Джереми и о моем поручении к нему, потом перешел к Юлиану и не остановился, пока не выболтал до конца все детали своего нового плана, уныло вспоминая при этом, как когда-то вот так же рассказал обо всем Стелле, и как из этого не вышло ничего хорошего. Обо всем, однако, да не обо всем – теперь я был осмотрительнее и не обмолвился ни словом ни про револьвер, ни про Веру, ни даже про давние карьерные интриги, и уж конечно не выставлял Юлиана средоточием пороков, которые на расхожий взгляд вовсе и не пороки, а самые что ни на есть верные средства преуспевания. К чему объяснять, отчего мне нужен именно он, и рисовать в воздухе абстрактные картины – достаточно одной лишь верхушки айсберга, а прочее – это то исключение, которое ненадолго, и потому о нем молчок, как в той формуле, которую не стоит повторять лишний раз.

Так что нет, не обо всем, да и к тому же Миа – это не Стелла, это не обычная женщина со своим клубком намерений и забот, к которым она примеривает тебя вольно или невольно, а химера, мечта – растворится, и больше ее нет, напоминал я себе, гоня прочь нерешительность. С ней можно представить любое будущее, потому что на деле не будет никакого, можно поместить ее рядом с собой, там, где всем прочим не усидеть, ибо неуютно, да и незачем вовсе. Можно принять как есть, что барьеры повержены, и кто-то понимает с полуслова, следуя за тобой в самую середину лабиринта, не скучая в тупиках и не ропща, когда хитрые ходы вновь приводят в исходную точку. Все равно не случится – ни так, ни как-либо еще – но вот я имею ее перед собой, беззаветную жрицу оплаченной близости, и с нею не страшно делиться ничем, потому что она такая, как я хочу, как я придумал, и как мне нужно сейчас.

«Я хотел прихлопнуть его, – говорил я угрюмо, – но, знаешь ли, эта идея была дурна. Хорошо, что мне дали время подумать, а то – не сумел бы и стыдился б потом себя, размазни. Да и к тому же я понял – это ничего не решает, счет не изменится в мою пользу, потому что никто не станет считать – вычеркнут из списка, да и махнут рукой. Ну это я образно, не подумай, что мистика, просто не знаю, как объяснить, но не суть: я понял, что изначальная мысль – детская затея, и стал придумывать другое, но все, что перебирал, оказывалось пустым местом – даже и самому было видно без посторонних глаз. Тогда я придумывать бросил и просто стал отбрасывать одно за другим, вычеркивая и больше не возвращаясь, пока не осталось лишь одно – то, чего он знать не знает, а я уже прошел, хоть и не по своей воле и вспоминать об этом не хочу… Так я потом и решил – а больше решать-то и нечего было: я его – обманом, а потом поздно… Да ладно, что мы все недомолвками, – сморщился я, нервно отхлебывая кофе, – назовем все как есть: уведу я его к черным пеликанам, куда же еще, заманю хитростью и там брошу, чтобы значит он с ними, один на один. А потом все, потом он мне неинтересен, да и я ему тоже, дальше у нас свои дорожки, и знать я больше не желаю ни про него, ни про этот город, хоть про город наверное зарекаюсь зря – не обращай внимания, беру назад».

Я побарабанил пальцами по столу и добавил: – «Он конечно может и не пойти. Тогда весь план – адью, провалился. Но скорее всего пойдет – только хитрость нужно придумать получше…»