Черный Пеликан

Про ретушерскую фотографию Миа знала немало – хоть и исключительно в теории – наслушавшись рассуждений одного из постоянных клиентов. Старичок любил поболтать и часами втолковывал развратнице, как его профессия улучшает мир, используя при этом во множестве специальный жаргон, по которому дотошная Миа требовала разъяснений и в конце концов нахваталась достаточно для того, чтобы при случае пустить пыль в глаза кому-нибудь несведущему. Старичок-фотограф искренне считал, что лишь он один и несколько его собратьев открыли наконец рецепт омоложения, пусть и иллюзорного, достигая чудес в улучшении исходного материала при сохранении очевидного сходства. Иллюзорная молодость, по его мнению, хоть кое в чем и уступала действительной, была однако неплохой альтернативой, особенно при отсутствии выбора, а в некоторых аспектах имела даже и заметные преимущества. Заметные да не очень, вздыхала Миа, вспоминая, что оптимистический ретушер скончался год назад от редкой болезни сердца, а все его имущество было распродано с молотка, чтобы покрыть внезапно всплывшие долги. К ретушерской фотографии, однако, она с тех пор относилась с уважением и любила блеснуть образованностью, когда выдавался случай.

«Юлианчик мне сразу поверил, – докладывала Миа, очень довольная собой. – Поверил и вопросы разные задавал – в смысле, проявлял интерес. Он вообще оказался довольно милый», – опять хихикнула она, и я прокашлялся сурово, призывая ее не отвлекаться. «Ну ладно, ладно, не ревнуй, – протянула Миа, – ты все равно милее всех других. А твой Юлиан, хоть и любезней, не скрою, но со скользкими глазами и напыщен весь внутри – прямо-таки раздут как шар, я таких не люблю… В общем, с ретушированием он купился – кивал так увлеченно и все такое – а я тоже скромница – он было меня за ручку от избытка чувств, но я ручку прочь, никаких глупостей, сплошная неприступность. Потом вижу – момент подходящий, пора продвигаться к цели, и только я открыла рот, чтобы попросить его совета по поводу столичной клиентуры, как тут же он сам, не давая мне и слова сказать, лезет в мышеловку и дверцу за собой аккуратно так прикрывает. Не могли бы вы, говорит мне – а мы все еще на вы, без вольностей, – не могли бы вы щелкнуть этак профессионально мою собственную жену – с последующим обязательным ретушированием. Я ему отвечаю серьезно – это мол можно, отчего бы и нет, – и интересуюсь невзначай, с легким сочувствием – а она у вас что, настолько стара? Тут он засуетился, засмущался еще больше и давай лопотать, что нет, совсем даже не стара, да она ему впрочем и не жена, просто живут они вместе, так уж получилось – но раз живут, то это все же серьезно, а фотографии хорошей у него нет. Хочу, говорит, ее фото в бумажнике носить, изредка поглядывать и любоваться – так что, чем лучше получится, тем чаще захочется вынуть и порадоваться. И другим показать, чтобы порадовались, добавляю я ему в тон. Ну да, ну да, и другим тоже, соглашается Юлианчик. Очень хорошо, говорю я, это как раз то, что я умею, диктуйте мне ваш телефон, я мол позвоню и договоримся. И тут же, не медля, перехожу к главному номеру программы – лезу в свой замечательный рюкзачок, достаю оттуда изящную такую книжечку, из которой торчит еще много разных бумажек – ну я же натура творческая, мне положен небольшой беспорядок – и тут делаю неловкое движение, книжечка раскрывается, бумажки падают на стойку, а поверх всего твоя карточка – прямо перед ним. Рюкзачок при этом тоже падает – на пол, очень негигиенично, но что ж поделать. Я естественно всплескиваю руками, сползаю со стула, поднимаю его и обдуваю со всех сторон, а когда вновь усаживаюсь и поднимаю глаза – замочек-то уже и щелкнул: уставился твой дружок прямо на фото, глядит и не отводит взора. Готово, думаю, узнал, и осторожно так обращаю на себя внимание – ну я и растяпа, говорю, опять все из рук, давайте мол телефончик, готова записывать. Да, да, отвечает, пожалуйста, пожалуйста, а кстати, что это у вас – вы его тоже ретушировали? Это? – спрашиваю, – ну нет, это совсем другое… И делаю задумчивое лицо, и карточку забираю, и отворачиваюсь прочь, оберегая как бы – то ли тайну, то ли свою чуткую душу».

Миа вздохнула и сказала грустно: – «Аж расчувствовалась. Погоди-ка, я закурю».

«Ты не устала? – спросил я, – Прямо целая пьеса».

«Ничуть, – отрезала она, – слушай дальше, тут самое интересное. Отворачиваюсь я значит прочь…»