Черный передел. Книга II

– Бог с вами, молодой человек! – ужаснулся Замогильный. – Мы, идеалисты-революционеры, и… уголовники? В лагерях мы узнали, кто чего стоит.

– Не стоит упрощать, – мягко остановил Субботин, – зачем нам уголовники? Есть диссиденты, есть отличные хозяйственники, наконец, среди бывших заключенных есть люди, осужденные за служебные провинности. В России, почитай, в каждой пятой семье были либо ссыльные, либо осужденные. Эта новая волна не стала бы спорить, в каком лагере было хуже, мусолить имя Сталина, она занялась бы конкретным делом, в будущем могла бы войти в парламент, в правительство.

– Вы это серьезно? – задумался Замогильный. – И про эту… как вы назвали: «Новая волна»? Это откровение. «Мемориал» – умирающая организация. А эта…

– Я тоже поначалу сомневался, а потом… – Субботин, опытный психолог, сразу понял – зерно упало в благодатную почву. Тут же стал прощаться, понимая, что кавалерийским наскоком такие дела не решаются.

По дороге домой строил планы создания партии «Новая волна». Это современней, чем «Партия Свободы». Деньги на ее содержание Гринько обещал переправить с нарочным, бланки, членские билеты… Все это – технические детали. От внезапно блеснувшей мысли он замер: «Общак»! Тюремный, уголовный «общак!» Это – идея. Он через своих ставленников и «паханов» убедит «высших авторитетов», которых знал лично, внести свой пай в создание новой партии бывших заключенных, пообещав им в будущем место в органах власти. Именно такие цели ставит перед собой мафия. «Авторитеты» подберут умных людей в правление партии». В «общаках», как он догадывался, хранились миллиарды рублей…

Весело насвистывая, Субботин, размахивая легкой тростью, с которой вне дома никогда не расставался, пошагал к знакомому девятиэтажному дому, в котором был гастроном. И не подозревал, что за ним осторожно проследовал человек в гражданской одежде, в котором сегодня трудно было узнать майора Андрейченко…

* * *

(Из дневника мамы Зины). «Погибель Отчизне суля, пророчествуют навзрыд… Не видно знамен Октября. И Ленин в могилу зарыт…» Дорогие мои товарищи по партии! Я, старая фронтовичка, спрашиваю вас, разве ослепли, разве не видите, что началась в нашей любимой Отчизне распродажа народного богатства, заводов и фабрик в частные руки? Вы что, не понимаете простых истин: оправдывать безработицу – значит оправдывать биржи труда и продажу рабочей силы в качестве быдла! Разве вы ослепли, не видите, что в Стране Советов – кавардак и бардак? Народ специально натравливается на народ, брат убивает брата. За это ли мы сражались на фронтах Великой Отечественной? Неужели Россия, великий Советский Союз будет раздроблен на малые княжества? Зачем тогда нам жить?..»

* * *

Мама Зина приостановилась перед старым зеркалом и не узнала себя: седая, косматая старуха – ни дать ни взять, баба-яга. Если бы не ряды орденских колодок на пиджаке, была бы схожа с нищей бродяжкой, божьим одуванчиком. Смотрела на свое горькое отражение в зеркале и не могла сдвинуться с места, хотя, наверное, и зеркало следовало бы давным-давно разбить вдребезги.

Сегодня ранним утром поругалась с приемным сыном, поругалась крепко, вдрызг, дело дошло до оскорблений. Анатолий стал вспыльчив, расшалились нервы. Он категорически запретил ей идти на митинг, организованный коммунистами. Сначала просто уговаривал, призывал опомниться, осмыслить события холодным сердцем, а когда она сказала, что по-прежнему верит партии, по-прежнему считает, что враги, купленные Западом, оговорили большевиков и их вождей, Булатов закричал на нее, брызгая слюной: «Ты же была умной женщиной! Разве не коммунисты втоптали нас с тобой в грязь только за то, что мы осмеливались говорить не то, что им хотелось? Разве коммунисты, владельцы двухэтажных дач, пришли к нам на помощь, когда мы, душой и телом преданные делу коммунизма, оказались без средств к существованию? Неужто наши партбоссы не знали о наших бедах? Конечно, знали, но… они набивали мошну, пользуясь смутой, хапали все, что можно хапнуть. Куда они дели наши кровные деньги, наши партийные взносы, за неуплату которых снимали шкуры? Помнишь, как тебя увезла „скорая“, когда в обкоме партии на просьбу выделить хоть раз в жизни путевку в санаторий разжиревший зав. показал рукой на дверь: „У нас не богадельня! Просите путевки в профсоюзе!“ Молчишь?»

Анатолий, остервенело хлопнув дверью, ушел из дома. Она ведь не круглая дура, жизнь прожила, отлично понимала, в словах приемного сына – немалая доля правды, но… Правильно ли будет судить о всей великой партии по отдельным ее проворовавшимся членам? При одном упоминании о партии у нее начинало щемить сердце. И словно в немом кино, всплывала всегда одна картина: умирающий на ее руках старшина просит, едва шевеля губами: «Скажи, я умер коммунистом…»