Чёрный полдень (СИ)

Я любила его — всегда. Это был огонёк, тёплый и ласковый, трепещущий где-то за сердцем. Однажды мы встретимся, и тогда всё станет хорошо, легко и просто. Я буду любить его, я буду для него любой, я приму его — кем бы он ни был. И он станет любить меня.

У нас всё будет правильно. По-настоящему. Мы уедем из Марпери, чтобы стать вместе счастливыми. Для него были и мои длинные косы, и то расшитое цветами платье, что я вышивала две зимы, но так и не надела ни разу, и вся нерастраченная нежность. Для него одного — никогда не сказанные слова, ласковые прикосновения, яркие губы…

Мне не с кем будет сравнивать, а ему — не в чем меня упрекнуть. И дом будет — полная чаша, и…

Тётка Сати всё твердила: найди кого-нибудь. Ну, кого-нибудь там, чтобы был. Любого, какая вообще тебе разница. Она сама даже, вроде как, находила; после аварии её полюбовник исчез, будто и не было — может быть, погиб тоже, а может быть, не захотел больше знать калеку. Спрашивать было неловко, а сама она никогда не заговаривала.

Ты тоже найди. Ну и что, что храм не одобряет такое; храм застрял в далёком прошлом, а теперь все так делают. Простые женские радости, Олточка, это ведь тоже в жизни надо…

Радости. Радости, да.

Тут не поспорить, конечно: с Дезире было радостно. Тепло, ярко, очень просто. Ни стыда, ни стеснения, только острое переживание чужих прикосновений и мягкая, щемящая нежность, и…

Только сейчас радостно не было. Сейчас было мучительно стыдно и больно за всё то, что теперь будет неправильно.

Я громко высморкалась, утёрла слёзы ладонью. Они всё текли и текли, без остановки, откуда только взялось столько. Я плакала, пока пыталась кое-как, у умывальника, подмыться и привести себя в порядок. Плакала, жестоко раздирая спутанные волосы. Плакала, когда пришла хозяйка и стала, вытягивая шею в дверях, выспрашивать: что это у вас здесь? Жилец из комнаты у лестницы сказал, у вас что-то взорвалось. Вы ведь знаете, что во многих домах запрещают в комнатах газовые плитки? Я вот тоже, понимаете ли, могла бы их запретить! И если жильцы так и будут продолжать…

— У меня голова была, — перебила я. — Мраморная, скульптура, я очень её… а она… разбилась.

— Мраморная? Разбилась?

Я пожала плечами.

Мраморное крошево так и лежало на полу горкой, в облачке белёсой пыли — будто муку просыпали. Хозяйка дома заполошно всплеснула руками. Она была неплохая, немного суетливая женщина, и дело вела хорошо. Только вот уходить всё никак не хотела.

А ведь чуяла и мужчину, и всё остальное — я приоткрыла окно, но много ли нужно двоедушнице?

— Вы не плачьте, Олта, — наконец, сказала мне она и снова всплеснула руками таким птичьим движением, что лёгкий платок на плечах показался крыльями. — Мало ли у вас ещё будет… голов!

И посмотрела на меня с таким выражением, что я заподозрила её в плохом. Нигде не говорилось, будто куропатки любят сплетни; но она ведь частенько сидела на первом этаже, то за счетами, то за вязанием, и наверняка видела лунного, вышедшего из дому в одних штанах…

— А гость ваш где? — уточнила она будто бы между делом, а сама почему-то посмотрела на шкаф, как будто я спрятала лунного прямо там, между кастрюлей и носками.

— Отлучился, — сухо сказала я и кивнула на дверь.

Хозяйка на мгновение поджала губы, а затем сразу разулыбалась снова.

— Вы если увидите, кто цветок рвёт, — с достоинством сказала она, — вы сообщите. Он у меня живо из жилья вылетит!

— Обязательно.

Я поскорее заперла за ней дверь, взялась за совок — и присела на колени у головы.

Слёзы наконец-то кончились, и я только гладила мелкие осколки там, где они были хоть немного крупнее песка. Эта голова… сколько всего мы прожили с этой головой? Столько времени прошло, и всё это время…

Я ведь так ждала его. Я так ждала, я так надеялась, я молилась, я старалась. И когда он пришёл — меньше всего я думала о своей паре и дурацком возможном будущем, в котором я работаю в ателье с витринными окнами, и это ателье свалилось мне на голову буквально само собой и непонятно откуда.

Я просто радовалась ему. По-настоящему, до крика, до слёз. И всё во мне…

Что он влиял на меня — глупости, конечно. Не было ни голоса этого гипнотического, ни разлитого в воздухе запаха силы. Был он, растерянная улыбка, блестящая смешинка на дне голубых глаз. И я отчаянно хотела быть с ним, всеми возможными способами.

— Такие вещи, — у меня в голове это было сказано голосом учительницы, той самой, с презервативом на скалке, — не надо решать, когда у тебя в ухе уже чей-то язык! Сначала пусть на два шага отойдёт, а потом уже улыбайся, что он милый, и ему всё можно!

Он был милый, — я признала это и снова тронула мраморный осколок. И живой, настоящий, такой невозможно-реальный. Наконец-то не дух, запертый в бесчувственном камне, а человек, которого можно любить. Даже если на самом деле любить нельзя.

Когда это случилось со мной? Как? Почему?

Я смела осколки в совок, стараясь не поднимать пыли, и так застряла в этом странном, волнующе тёплом и невыносимом переживании, что не сразу поняла: вот этот звук — это мне не кажется, это кто-то негромко барабанит пальцами по двери.