Чёрный полдень (СИ)

— Б-блондин. Наверное. Вы знаете, я, если честно… толком не знаю.

Это было бы сложно объяснить, если бы безымянный юноша на том конце телефонного провода пожелал знать подробности, — но вместо вопросов в трубке раздался шелест бумаги, как будто кто-то очень быстро перелистывал какие-то записи.

— Вас зовут Олта, — так же невозмутимо сказал секретарь оракула, и по моей спине ледяной волной прокатились мурашки. — Оракул ожидает вас в субботу, двенадцатого марта, к одиннадцати часам утра. Запишите адрес.

Он диктовал очень быстро. Я прижала трубку ухом к плечу и писала на весу, отчего буквы кривились и скакали по листу.

— Записали? — лениво спросил голос.

— Да, минуту… да. А… сколько это стоит? Или она… сама скажет, на месте?

Папа упоминал, что за вопрос о моём проклятии оракул попросила освежёваную свиную тушу и — отдельно — четыре высушенных пятачка. Тогда она жила на мансарде хутора, утопающего среди грушевых садов, и парное мясо пришлось везти из соседнего города. Что оракул стала делать с ним и с пятачками, папа не знал.

— Принесите с собой мерную ленту, — секретарь говорил так, как будто все эти вещи его совершенно не удивляли, — и что там вам ещё надо.

— Надо? Для чего надо?..

— Чтобы снять мерки. Она скажет сама, что требуется сшить.

— Да, — я с трудом собрала разбегающиеся мысли, — хорошо, да, я… принесу. А…

— Приходите в субботу, — перебил меня юноша, а потом его голос вдруг изменился, и в нём появился неожиданный энтузиазм: — Скажите, Олта. Вы любите театр?

Я так растерялась, что даже не сообразила, что ответить.

— Конечно же, вы любите театр! Все любят хороший театр, не так ли? Я представляю городскую билетную службу и счастлив пригласить вас на лучшие спектакли этого сезона! В театре на Садовой балетная труппа столичной оперы даёт «Некею», и билеты в партер начинаются от…

— Это оракул? Оракул сказала? Что она видит меня… в театре… на этой Никии?

— Нет, — с ощутимым сожалением признался юноша. — Для оракула я веду запись, а ещё представляю городскую билетную службу. И я счастлив пригласить…

Здесь трубка пискнула, и звонок оборвался — закончилось отмеренное моими монетами время.

Я медленно повесила трубку. Перечитала записанный в блокноте адрес и обвела пожирнее пару самых непонятных букв. В телефонную будку не пробивался ветер, и погода в Огице стояла по-весеннему ясная, а по дорогам сплошным потоком нёсся стаявший снег вперемешку с грязью, — но мне всё равно было так холодно, что я обхватила себя руками.

Она ждала меня. Оракул — ждала меня. У этого секретаря-билетёра-как-его-там были от оракула какие-то инструкции, и в нём было написано моё имя. Там было написано, что я буду искать человека, не зная точно цвета его волос, и что я могу сшить для неё…

Мерная лента! Она попросила меня принести мерную ленту.

Телефон пах металлом, краской, немного ржавчиной и десятком чужих рук. А ещё — чем-то неуловимо кладбищенским, жутким, как крошечная могила для младенца, смолянистым и тёмным.

Я никогда не слышала, чтобы оракула обвиняли в запретной магии. Говорили даже, что к ней ездят просить совета и Волчьи Советники, и видные чины Комиссии, и самые именитые из колдунов, — и что она никому не отказывает. И всё равно у слов безразличного юноши, ведущего запись к оракулу, был запах. И этот запах был ужасно похож на тот, что жёг мой нос, пока ритуал Юты обесцвечивал реальность вокруг.

xxxix.

Весна била по ушам капелью, оглушала и путала, лилась по асфальту грязными ручьями, протянула между фонарями праздничные гирлянды. Даже трамвай звенел как-то по-новому, веселее и ярче, а солнце казалось диском из раскалённого металла, скользящим по глянцевой эмали неба.

Я взяла с собой мерную ленту, несколько тесёмок, несессер с портновскими принадлежностями и два отреза ткани: тяжёлый габардин с узором филь-а-филь и нежно-розовый газ, а ещё зачем-то моточек накрахмаленного кружева, россыпь разномастных пуговиц и вшивную молнию.

И голову, конечно. Куда же без головы. Касаться её каждый раз было неловко, неудобно, как будто я делала что-то ужасно неприличное, вроде того, чтобы снять одежду со спящего без какой-то уважительной причины; я надеялась только, что Дезире воспримет это как-нибудь… иначе.

Он ведь поймёт, конечно. Он всё поймёт и не станет ругаться. Когда он вернётся, он…

Я одёрнула себя и подтащила сумку к трамвайным дверям.

Остановка называлась «Птичья сопка», и по адресу я представила что-то зелёное и жизнерадостное, и что в голых пока сиреневых кустах здесь уже запели соловьи. Сопка оказалась практически горой, с крутым, недружелюбным каменистым склоном, укреплённым бетонными блоками и металлической сеткой, а над яркими крышами одиноким росчерком кружило что-то крупное, хищное, вроде сокола. Сам район был типовой застройки, и одинаковые двухэтажные дома взбирались на сопку вереницей, различаясь только тем, в какие цвета выкрасили балконы.