Чёрный полдень (СИ)

И всё равно я сделала шаг назад. И ещё один, и ещё. И моя рука упала вниз, ледяная, онемевшая — и освобождённая.

Оракул пожала плечами. И, будто вовсе забыв о незаданных вопросах, сказала важно:

— А теперь — о цене.

Она широко раскинула руки и покрутилась вокруг себя, будто призывая оценить фигуру, — хотя за чёрным полотнищем её хламиды ничего нельзя было разглядеть.

— Да, — я засуетилась, вынула из сумки несессер, нашарила в кармане мерную ленту. — Что бы вы хотели, чтобы я для вас сшила?

Старуха хрипло рассмеялась и улыбнулась широко:

— Саван.

— Са… саван?..

— Саван, — кивнула она и причмокнула. — По обычаю Леса.

— Но разве их… шьют? Может быть, это по-разному в провинциях… у нас покойника раздевают и заворачивают в полотно, это ведь только края подметать и шнурок… шнурок сплести можно и выварить в травах…

Оракул пожала плечами:

— Ну, пусть.

— Ещё иногда карман делают, — вспомнила я. — На груди, и в него кладут что-то личное. И можно вышивку… если вы хотите. А какого размера?..

Старуха снова раскинула руки. Перья в её ожерелье легонько шелестели.

— Этот саван… его шить… на вас?

— Ну, а на кого же ещё!

Я сглотнула и кивнула. Расправила мерную ленту, подошла ближе и, пересилив себя, замерила ширину плеч, обхват груди и рост. Что ещё из мерок нужно? Там и строить-то нечего, саван — это же… прямоугольник.

— Я сделаю карман, — решила я, — для перьев. Возьму небелёный лён и поставлю печати красным и чёрным, как на ваших плакатах. И кручёный шнур. Вам сюда принести? И… когда?

— Никуда не неси, — безразлично сказала оракул. — Главное, сшей до первой весенней грозы.

— А… когда она будет? Уже ведь… весна.

Она знала все ответы, — так было сказано на плакатах, и так говорили в Кланах, переходя на неловкий шёпот. Оракул знает всё и обо всех, и никогда не ошибается. Что стоит всемогущей предсказательнице, глаза которой открыты в самую Бездну, сказать, когда будет гроза?

Но оракул пожала плечами. Глаз на её лбу снова был закрыт, а лицо, изрезанное глубокими тёмными морщинами, было лицом старой, смертельно уставшей женщины. Золото в ожерелье казалось поблекшим, а птичьи перья — выгоревшими на солнце.

— До первой весенней грозы, — повторила оракул. — До первой грозы.

Я проглотила свой вопрос и кивнула. А она вдруг засмеялась кашляющим, болезненным смехом, и смеялась, смеялась, смеялась, пока не поперхнулась и не выплюнула на ковёр чёрный сгусток металлически блестящей тьмы.

xl.

Однажды мы все умираем.

Так заведено от начала времён; таков порядок вещей. Говорят, когда-то смерть была устроена совсем иначе, и, дойдя свою дорогу до самого конца, мы сразу же рождались в начале новой; ещё говорят, будто когда-то мы были бессмертны, а в нашей крови звенела истинная сила.

Всё это сказки, конечно. Но даже в сказках за героем приходит однажды старуха с костяной иглой: она подцепляет ею узелок нити, которой человек привязан к своей тени, а душу комкает в ладони, бросает в жаровню и ждёт, пока та не обратится дождём. Тощий Кияк забрал однажды у старухи свою пару, выкрал её до того, как смерть успела зажечь огонь, и голыми руками сплёл из живой травы крапивную нить; так он спас её — но она, конечно, никогда не была прежней. Она полюбила смотреть на Луну и пела прекрасные грустные песни. А потом она улетела.

Словом, нам положено умирать, это все знают. В смерти нет ни смысла, ни справедливости, есть лишь она сама, и когда она приходит за тобой, для тебя всё просто… заканчивается.

Похоронные обряды — они не для мёртвых, нет; они для живых. Мёртвым всё равно, их путь окончен, они не видят, кто плакал на поминках, а кто вовсе на них не пришёл. Это нам, живым, нужно провести ночь с покойником, чтобы поверить, что он действительно умер. Это нам нужны цветы и песни, саван и шнурок, солёный хлеб и каша с орехами, ленты на ветках и чтобы собралась родня.

А мертвец — что с ним делать? Это просто плоть, которая будет теперь домом червям и новым деревьям. На юге покойника и вовсе отдают рыбам, а в какой-то глуши оставляют на корм диким зверям. Но чаще — всё-таки предают земле, позволяя Лесу решить самому, что делать с этим подарком.

Это понятный, простой, природный порядок.

Разумеется, колдунам всё простое было глубоко противно, — и они, уж конечно, развели вокруг смерти немыслимое количество дурацких церемоний. В школе этому посвящали целых три урока, и я не могу сказать, будто внимательно слушала. Но «склеп» и «саркофаг» — это было колдовское.

«Улитка», сказала оракул. «Побег папоротника». В учебнике были рисунки, и на всех из них склепы были похожи на лабиринт из перекрученных линий, паутину, сплетённую пьяным пауком; на островах склепы простирались вширь, на сколько хватало жадности. На материке склепы тоже были, кручёной спиралью уходя глубже и глубже под пышные колдовские резиденции.

Значит, Дезире — в одном из таких? Здесь, в Огице? Или в столице, или морочки знают где ещё.

И он там… проснётся. В саркофаге, среди чужих древних трупов и лампадок, совсем… один.