Чёрный полдень (СИ)

Вода собрана из тысяч стеклянных осколков. Они перекатываются с шелестом и звоном, они шепчут, и у каждого свой секрет. Над водой — дивное небо, которого нет; над водой — чистый бескрайний космос, и из этого космоса на него смотрят глаза.

Эти глаза прекраснее всего, что можно увидеть. В этих глазах безграничная сила — и обещание.

— Тьмы? — тихо спросила я, омертвев. — Или Бездны?

— Есть большая разница, — Лира поджала губы, — между Бездной и Тьмой. Как с ней… теперь?

Я с трудом оторвала взгляд от лица Лиры и вернулась к оракулу.

Мы положили монету обратно под язык, — я слышала где-то, что и двоедушники в некоторых провинциях тоже так делали, правда, не могла вспомнить, зачем, — и прикрыли рот, как сумели. Потом раздели тело, обернули в саван в несколько слоёв, чтобы отпечатанный на ткани узор свился спиралью вокруг тела; вложили внутрь несколько перьев, а Лира бросила кольцо; перевязали шнуром.

Вернулся водитель, безмолвный и непоколебимый. Протянул Лире бумаги, взвалил на себя тело, уложил его на заднее сидение.

До леса я ехала на переднем, а Лире сидела сзади, и скрытая саваном голова оракула лежала у неё на коленях. Она пела что-то немелодичное едва слышно, а потом шла по тропинке самой последней, подобрав слишком длинные штанины брюк.

Мы молчали, пока водитель копал яму под старой берёзой. И потом, когда спускали в неё тело, тоже. Я предложила Лире бросить семена и орехи, и она сыпанула их с раскрытой ладони.

— Она подарила мне судьбу, — хрипло сказала Лира, — которой я не просила.

Я взяла её за ладонь.

Может быть, колдуны по-своему понимали смысл слова «родные», не умели горевать и дурно обращались со своими покойниками. Но сейчас она выглядела сломанной, а я ещё помнила, каково это — стоять над могилой, и никому не желала проходить это в одиночестве.

— Спасибо, — одними губами шепнула она. — Я не смогла бы, если…

Я погладила её пальцы, и Лира велела закапывать.

Комья земли ударили в крашеный лён, погребли под собой перья и семена, легли на саван влажно-бурым покрывалом. Я щедро вылила удобрение, а колдунья — водку. Берёза говорила листвой, а в глубине леса гомонили птицы.

— Как оракул, — тихо сказала Лира, сжав мои пальцы, — я вижу множество вариантов. Сотни, тысячи вариантов будущего. Ей иногда удавалось понять, как они связаны, и как помочь какому-то из них осуществиться. И я вижу…

Она вздохнула, как перед прыжком в воду.

— Я вижу, как ты уезжаешь из Огица. Вокруг звенит июнь, на тебе платье из синего ситца, а в волосах голубые цветы. Ты стоишь на перроне, в руке билеты. И крыши все мокрые от недавнего дождя. Так я вижу. Вот так.

— Я на этом перроне… одна?

Лира вздрогнула и ничего не ответила.

lv.

— У каждого своя судьба. Всё предопределено, ты знаешь? Всё за нас написано…

Она была — такая важная. И такая потерянная, как рыба, выпущенная из аквариума в дивный бескрайний океан. Мы сидели на лавке у дороги, чуть в стороне от огромного мусорного контейнера и туалетов, и вокруг шептал влажный от недавнего дождя лес, и танцевали в ветре ленты.

— Ты думаешь, я хотела? Вот этого? Могущество, ха! Я бы скорее хотела, чтобы… чтобы…

Лира на мгновение спрятала лицо в ладонях, глянула на водителя, застывшего немым истуканом у самого выхода из кладбищенского леса, и сказала ровно:

— Хорошо, что ты двоедушница. Даже если расскажешь, тебе всё равно никто не поверит.

Наверное, я могла бы обидеться на это. Как это — не поверят? Я не умею врать и вообще почти никогда этого и не делаю! К тому же, это и нехорошо — обманывать; так учат и Писание, и обычная жизнь. С чего бы мне теперь — не поверить?

Я могла бы обидеться, но это совсем не звучало обидно. Лунные сказали бы, что в Лире запутался свет. А я чувствовала, как моё тело болезненно напрягается вместе с ней, и что внутри у неё, как у ребёнка, что-то безнадёжно, безвыходно плачет.

Сколько ей лет вообще, этой колдунье? Двадцать, двадцать два? Чуть больше? И сколько страха ей отмерено её богами?

— Это всё пройдёт, — сказала я мягко и погладила её по полной спине, перетянутой под рубашкой зверски тугими лямками бюстгалтера. — Всё пройдёт, и всё будет хорошо.

Я не спрашивала про её горе. Мало ли бывает такой боли, о которой невозможно говорить вслух? Но Лира вдруг успехнулась криво — и заговорила.

— Мой Род, — сказала Лира глухо и немного протяжно, как слова из заученной наизусть книги, — берёт начало из старого мира. Там, под зелёным небом, среди вечных трав, мы были великими.

Те далёкие, неназываемые предки ходили по зеркалам. Они могли превратить что угодно в зеркало, а зеркала показывали им всё, что только можно было захотеть увидеть. Некоторые из них умели доставать из зеркала предметы, а самые могущественные — входить в зазеркалье и возвращаться оттуда другими.