Чёрный полдень (СИ)

Она казалась сама себе безумной и смертельно больной. Она стала вдруг зрячей — и слепой. В ушах звучал шелест мёртвой воды, собранной из битого стекла, и сама Тьма-прародительница…

— Что за вода? — перебила я. — Вода из стекла. Что это?

— Так звучит Бездна, когда зовёт своих детей.

— Детей… Бездны? Как Луны, только Бездны?

Лира безразлично пожала плечами. Кажется, даже она, оракул, одарённый невозможным могуществом знать ответ на любой вопрос, не понимала, что такое Бездна.

Может быть, никому из людей не положено знать, что она такое.

— Ты только не умирай, — сказала Лира. — Мне почему-то не хочется, чтобы ты умирала.

У твоей смерти голубые глаза, — шелестела вода внутри меня.

Не знаю, слышала ли её Лира.

— Госпожа, — это водитель подошёл подчёркнуто медленно и шумно, чтобы ничего не подслушать, — вы просили напомнить вам про…

— Да, — властно сказала Лира, неуловимо выпрямив спину и как-то умудряясь глядеть со скамьи на него, стоящего, сверху вниз. — Подожди нас в машине.

Она дождалась, чтобы он отошёл на десяток шагов, и только затем закашлялась.

Лира кашляла долго, надрывно, всё пытаясь из вежливости прикрывать рот ладонью; она задыхалась и краснела, глаза слезились, и я пыталась даже похлопать её по спине, но Лира только отмахнулась.

Потом она умолкла. Вдохнула. Расправила плечи.

На влажной коже руки расплывалось пятно чернильной, металлически блестящей тьмы.

lvi.

— Ты была права.

Я так удивилась этим словам, что не сразу нашла в них другую странность: они раздались изнутри комнаты, которую я только-только отпирала ключом.

Я слишком сильно толкнула дверь, и она громко треснула ручкой о платяной шкаф.

Става сидела на моём столе, болтая ногами. На ней был очень короткий сарафан из фиолетового вельвета, жёлто-зелёная полосатая рубашка и малиновые колготки, а волосы она заплела в три тугих, торчащих в стороны косички. На руках — ряды широких фенечек, на шее — бусы из бисера, в ушах — крупные ярко-розовые серьги. Всё вместе это создавало образ придурковатой девочки-подростка, у которой нет ни матери, ни старшей сестры, чтобы привить хоть чуть-чуть вкуса и сдержанности.

Только лицо, несмотря на широкую улыбку, было слишком взрослое. И в уголках глаз уже толпились морщинки-лапки, подсказывая: этой девице давно не пятнадцать.

— Что вы здесь делаете?

Я хотела спросить строго, но вышло — неуверенно. Разговор с Лирой осел внутри душной сонной тяжестью, и теперь я хотела только умыться, сесть поудобнее и скользнуть сознанием в тёплый, пушистый свет, сквозь который от меня тянулась вдаль золотая связь.

— Он просыпается, — сказала Става.

— Просыпается? — я глупо моргнула. — Кто?..

Става закатила глаза и картинно покрутила кистью в воздухе:

— Ну этот твой. Как там его.

— Дезире?!

— Этот твой лунный, — снисходительно продолжила Става. — Так что можешь кончать эту свою ерунду со склепами.

Я плотно затворила дверь, ногой подтащила к себе стул и села.

Просыпается. Он — просыпается.

— Он… в порядке? — хрипло спросила я.

— Да что ему сделается? Или, думаешь, лунным господам снятся кошмары?

Я была уверена, что лунным снятся кошмары, даже если они не спят. А если уж спят, так, наверное, и подавно! Я хорошо помнила, как Дезире говорил о чёрной воде и мёртвых деревьях; в его голосе звучали, дрожь, тоска и боль, с какими люди пересказывают страшные сны, если в них кто-то умер.

В чём я не была уверена, так это в том, что странной девице из Волчьей Службы следовало об этом знать.

— Лежит там себе, — продолжала Става с кривой улыбкой, — реально кусок света, просто отвал башки!

— Где?

— Да какая тебе разница.

— Но я…

— Нечего тебе там делать.

— Но…

Става осклабилась.

— Видишь ли, змейка, возрождение лунного — это вроде как до жопы личный процесс. Типа того, интимный. И волшебный прямо отсюда и до обеда.

Я наморщила лоб, а потом сообразила:

— Вас что, тоже не пустили?

И Става разулыбалась:

— Вот видишь? А на первый взгляд — дура дурой.

Я глянула на неё хмуро и едва удержала рвущееся из зверя шипение. Я так и не могла понять, в кого превращается сама Става, но моя змея оценивала наши с ней шансы на победу в драке как сомнительные и предлагала поскорее ввинтиться под какой-нибудь симпатичный камень и шипеть оттуда. А если мерзкая гостья нападёт сама, кусать в шею, чтобы она сдохла хотя бы от яда!

Он просыпается, — напомнила себе я, с трудом сбрасывая с себя воинственное оцепенение и расслабляя руки. Он просыпается. Лежит, как кусок света… получается, теперь он просыпается совсем? Вместе с телом?

У него будет тело. И — почему-то это я знала совершенно точно, — меч тоже будет. Белый рыцарь с крыльями, безразличный и пугающий. Он приходит за теми, кто спутался с запретной магией, и обрушивает на них всю ярость грозового неба.

Юта знала его, как Филиппа Спящего. В человеческих текстах его называли десятком разных имён, но всё больше — Усекновителем. И его пробуждение никогда не означало ничего хорошего.

Что это значит… для меня?