Черный принц

Ложилась на влажную простыню, накрывалась с головой пуховым одеялом и лежала, порой проваливаясь в сон, порой – в собственные воспоминания. Иногда ей было сложно отличить одно от другого, и воспоминания порождали странные сны, а сны не заканчивались наяву.

Приходила горничная, приносила завтрак… и обед… и ужин.

Марта появлялась с очередным нелепым романом, которые она читала вслух, пытаясь Таннис развлечь. Но тонкий голос Марты вызывал приступы тошноты, Таннис злилась, но злость и та была вялой, нежизнеспособной.

После ухода Марты в кресле оставались крошки овсяного печенья и книги.

О любви.

Нет ее, такой, как пишут, чтобы настоящая и вопреки всему, чтобы счастье безоблачное и жизнь душа в душу, смерть в один день… глупости.

…и мечта ее не лучше.

Море? Дом на берегу? Она видит этот берег во снах, с белым мягким песком, на котором остаются ее следы. С влажной вылизанной волнами кромкой, со старой пристанью и лодкой… с домом, навесом и столиком… креслом…

Кофе.

И тем, кто стоит за спиной Таннис.

Он пытался к ней прикоснуться, и она, просыпаясь, чувствовала еще эти прикосновения, будившие в ней странное желание плакать.

Плакала.

День и снова…

– Малявка, что не так? – Войтех навещал ее каждый вечер. Он появлялся поздно, когда свечи уже догорали, входил без стука, садился на кровать и вытаскивал из-за пазухи имбирный пряник.

Или золоченый орех.

Фарфорового зверька, из тех, дешевых, которых полно на развалах. Вкладывал в руку, сжимая вялые пальцы, смотрел в лицо.

– Прости. – Войтех стягивал одеяло и заставлял сесть. – Я понимаю, что ты чувствуешь себя загнанной в ловушку…

Он обнимал, прижимал к себе крепко и гладил по волосам, утешая. Слезы подкатывали к горлу тяжелым комом, но при нем не получалось плакать. И Таннис лишь шмыгала носом.

– Тебе надо поесть.

Он кормил ее, преодолевая вялое сопротивление. А порой Таннис было лень сопротивляться, и она лишь открывала рот.

– Послушай, малявка, ну не трону я твоего щенка… обещаю. Если сам не напорется, не трону. Он ведь скоро женится.

Наверное. Таннис поэтому убежала, хотела забыть. Откуда ей было знать, что забыть не выйдет?

– Подумай сама, что бы вас ждало? Жизнь на два дома? Он бы приходил, чтобы переспать, а потом…

– Нет.

Таннис зажимала уши ладонями, чтобы не слышать его. Но Войтех руки разжимал.

– Он бы уходил к своей жене. Ты знаешь это. Однажды ты бы ему надоела…

Ложь.

– Он вежливый, он не вышвырнул бы тебя… купил бы подарок. Так принято в их кругах. Надоевшей женщине купить дорогую безделушку, чтобы не было обид. Прошлой любовнице он подарил сапфировый гарнитур.

Таннис не желает слушать о прошлой любовнице. Но ей приходится.

– Ты умная девочка и справишься. И да, я хотел бы дать тебе больше. – Он вытирал ее щеки, и значит, Таннис все-таки плакала. – Думай не о нем. Он того не стоит.

– А о чем?

– О ребенке.

Ребенок жил внутри. Таннис пыталась представить его, накрывала живот руками, сосредотачивалась, в полуяви, полубреду пробовала услышать, ведь если он и вправду есть, то…

Ничего.

Пусто.

– Кого бы ты хотела? Мальчика или девочку? – Войтех подал руку, помогая выбраться из кровати. – Наверное, девочка лучше.

– Чем?

– Тем, что будет похожа на тебя. – Войтех усаживает ее в кресло перед туалетным столиком. В зеркале, черном, пыльном зеркале отражается женщина с изможденным лицом. – Посмотри, до чего ты себя доводишь. Зачем, Таннис?

Он берет в руки гребень и сам расчесывает короткие ее волосы.

– Скажи, тебе здесь плохо?

Плохо.

– Тебя кто-нибудь обижает?

– Нет.

– Я забочусь о тебе так, как умею. А все ограничения – временны… послушай, малявка… – В зеркале он не отражается. Тень за спиной. И эта тень бережно распутывает слипшиеся космы. – Я клянусь остатками своей души, что не причиню вреда ни тебе, ни твоему ребенку. Я постараюсь сделать все, чтобы ты была счастлива. Не захочешь жить со мной… отпущу.

Заминка. И выдох.

И правду говорит. Войтех, точно почувствовав ее сомнения, наклоняется.

– Ты же знаешь, что я не лгу.

Знает. Но от этого горше.

– Почему ты со мной возишься?

Гребень ложится рядом с пудреницей. Пальцы Войтеха обнимают шею, гладят.

– Наверное, потому, что рядом с тобой я вспоминаю, каким был, а это уже много. Я ведь почти… привык к тому, кем стал.

Он поцеловал ее в макушку.

– Отдыхай. И постарайся взять себя в руки, Таннис. Если не ради себя, хотя бы ради ребенка.

Наверное, он был прав.

И на следующее утро Таннис спустилась к завтраку. Она равнодушно восприняла и холодный взгляд Ульне, и радостное, слишком уж радостное щебетание Марты, и преисполненное ненависти молчание супруги Освальда.

Был день, обычный день для Шеффолк-холла. Снова гостиная, рукоделие и игла, которая – редкое дело – не норовила выскользнуть из пальцев. Клубок шелковых нитей, пяльцы, рисунок, намеченный кем-то. Стежок к стежку, не думая ни о чем, кроме вышивки… алые маки в пузатой вазе. Контур вазы едва намечен, да и сама вышивка только начата, но у Таннис много времени.

Хренова бездна.

И Освальд, заглянувший вечером, присел на пол у ее кресла.