Черный принц

И ноги вязнут в песке, он липнет к мокрым ботинкам, к брюкам. Ветер норовит распахнуть полы пальто. А до дома далеко…

…чужой дом.

И кофе чужой.

– И долго ты там стоять собираешься?

Полосатое платье и белая шаль с кисточками. Кейрен помнит, как выбирал ее, чтобы пуховая, легкая… с кисточками…

– Здравствуй.

Он понятия не имеет, что еще сказать.

– Здравствуй. – Таннис пропиталась ароматами кофе и моря.

Волосы отрасли и вьются… ей идет.

– Если скажешь, что я поправилась, укушу. – Таннис шмыгнула носом.

– Я думал, что ты умерла…

– …и я знаю, что полоски мне не идут… но ничего другого не налезает…

– Умерла – это как бросила, только хуже…

– Представляешь, я… я ерунду говорю?

Солнечные ладони на щеках стирают пыль того, старого, города, в который Кейрен не вернется.

– Я так тебя ждала…

А глаза зеленые. И веснушки на носу. Ей безумно веснушки идут.

– Я не знала, почему ты не возвращаешься. И думала, что больше не нужна…

…ее пальцы с запахом кофе и земли, терпкого винограда или уже вина, Кейрен держит, не способный отпустить даже ненадолго.

Никогда больше.

– Таннис…

– Да?

– Я тебя поймал.

С платьем в полоску, солнечными зайчиками в волосах и запахом кофе…

– Я тебя поймал… и завтра мы поженимся.

Она не пытается оттолкнуть, но гладит, трогает мокрое пальто, и волосы его, тоже мокрые… и, наверное, ему следовало привести себя в порядок, переодеться…

– Завтра не получится.

…от него самогоном небось разит.

– Что?

– Мне надеть нечего! Ну сам посуди, разве могу я замуж в этом платье выйти? Мне не идет полоска, я от нее становлюсь длинной и толстой. То есть выгляжу длинной, а толстая – это безотносительно полоски, но вообще… я хочу другое платье… и еще шляпку с лентами… и букет тоже… ты знаешь, что невестам букеты положены… и вообще протрезвей сначала, жених.

Кейрен не пьян.

Он просто счастлив.

Полутемный коридор. И запертая дверь, из-за которой пробивается пряный запах болезни. Он заставляет Инголфа морщиться, прижимать к носу кружевной платок, слишком изящный, женский какой-то. Две капли апельсинового масла, одна – кедрового.

– Я не уверена, что понимаю, чего вы хотите добиться… – Женщина в черном платье встает перед дверью.

Бледная. Сухая. Исстрадавшаяся. И ожидание неизбежного финала – а ей сказали, что исход очевиден, – утомило ее, но она еще держится. И смотрит не на Инголфа, на девчонку в синем платье. Та же глядит исключительно под ноги и все равно спотыкается.

Неуклюжая.

Впрочем, эта неуклюжесть Инголфа больше не раздражает.

– Мой сын не в том состоянии, чтобы…

– Ваш сын пока еще жив, но вижу, его уже хоронят.

Она дергается, словно от пощечины, и губы поджимает. Будь ее воля, выставила бы Инголфа и, конечно, ту, которая прячется в его тени.

Сама она не рискнула бы приблизиться к особняку.

– Несколько минут. – Инголф просит.

Пока он еще готов просить. И женщина отступает. За дверью запах болезни становится почти невыносим.

– Лежишь? – Инголф остановился у кровати. Он сложил руки за спиной, и та, которая пряталась в его тени, не смела показаться.

– Уйди.

Это слово далось Олафу с немалым трудом.

– Лежишь, – с удовлетворением произнес Инголф. – Страдаешь… от еды отказываешься. Этак ты, дорогой друг, не выживешь.

Олаф сдержал не то рык, не то стон.

– Нет, я понимаю, конечно, что ты обгорел…

…повязки пропитались и мазью, и сукровицей, и живым железом. Кожа сползала пластами, гнила, и открывшиеся язвы мокли.

– Но это еще не повод вести себя как последняя сволочь.

Он решительно раздвинул портьеры, впуская яркий, пожалуй, слишком яркий свет для привыкших к сумраку комнаты глаз Олафа.

– Накорми его, – бросил Инголф девушке. – А будет сопротивляться, разрешаю дать ложкой по лбу. Очень, знаешь ли, способствует прояснению в мозгах… если, конечно, не все мозги спеклись.

Олаф злился.

…и злость унял, стоило ей прикоснуться. Осторожно, ведь она так боялась сделать ему больно. Он же пытался улыбаться, пусть и тонкая пленка молодой кожи от улыбки этой расползалась.

И когда девушка поднесла к губам ложку, Олаф открыл рот.

– Так-то лучше… смотри тут, не расслабляйся. Завтра зайду и проверю…

Он вышел, прикрыв дверь, оставляя за нею двоих, которые, быть может, сумеют выжить, если не по одиночке, то вдвоем.

…вдвоем выживать проще.

Инголф тряхнул головой, отгоняя эту нелепую для себя мысль.

Эпилог

Пять лет спустя

У ребенка приключилась жажда. Естественно, ночью.

И еще более естественно, что вода в кувшине, который Таннис ставила на прикроватный столик именно потому, что ночная жажда с ребенком приключалась регулярно, его не устроила.

Ребенок, завернутый в простыню, явился в родительскую спальню и мрачно произнес:

– Пить хочу.

– Таннис, – сказал Кейрен, пряча ступни под одеяло, поскольку за ребенком водилась дурная привычка их щекотать, – твой сын пить хочет.

– Неа. До рассвета это твой сын.

И Таннис, презрев материнский долг, повернулась к ребенку спиной. Впрочем, тот уже передумал насчет жажды и, забравшись на кровать, втиснулся между Таннис и Кейреном. Он лег, обняв мать за шею, уткнувшись носом в волосы, и пробормотал:

– Мам, я тебя люблю…

– И я тебя.

– И папу?

– Куда без папы…