Черный пролетарий

Бобо хотел юркнуть в подъезд, но пропустил с разбегу. Возникшая поперёк проулка монументальная поленница оказалась самой большой заподляной в его жизни. Бобо ломанулся в последнюю дверь, но она была надёжно заперта. Обитатели заложили засовы и закрыли ставни на окнах, потушили огни и затаились.

Троица развернулсь спиной к поленнице и приняла бой.

* * *

Тишина подвалов департамента сыскной полиции Великого Мурома придавила отвыкшую от застенков Валентину Пони-Яд. Затяжная лоховская жизнь сделала из лихой пулемётчицы 7-й погранроты Сводного Урысского полка мятый бытом тяжкоживый ушкварок, влачащий общественно-напряжное существование наперекор милосердным обстоятельствам, — вдову слесаря Вагину.

С жандармами она держалась стойко. Включила дурочку и терпеливо высиживала допросы, стараясь отвечать однообразно и глупо. Впрочем, на неё не давили. Был щекотливый момент, когда на допрос прибыл сам Ерофей Пандорин, редкой проницательности ракалия, и он бы её расколол, но, к счастью, спешил и его вскорости вызвали. Однако происходящее изрядно беспокоило Пелагею Ниловну. Что если машина забуксует, и товарищи не сноровятся вызволить её из тюряги? Когда Пандорин возьмётся допрашивать сам, он, даже не получив прямого ответа, наверняка о чём-то догадается. Или будет устраивать поголовные обыски по спискам. Или схватит кого из ответственных лиц. Или донесут что-то важное сексоты. Или, или, или… Обречённость вошла в её плоть и мысли. Пелагея Ниловна положила себе за правило молчать и ждать, потому что без помощи извне, сидя в одиночке, изменить ситуацию в лучшую сторону было не в её силах.

Вагина медленно ходила по камере скупыми, маленькими шажками. Думала. Старалась не нахлобучивать себя и не гнать. Рассеянно глядела под ноги. Ходьба утратила смысл. Вагина обнаружила, что стоит, прижавшись боком к мужчине с незапоминающейся внешностью.

Это было открытие, подобное случайному обращению внимания туда, куда это внимание ни коим образом обращать не полагалось. Как, например, если бы известный московский беллетрист, прославленный эротическим триллером «Молчание гусар», отложил перо, встал из-за стола и обнаружил посреди кабинета кучу конского навоза, причём, не подброшенную скрытно подкравшимися завистниками, а только что наваленную лошадью. Естественным образом отложенную кучу тёплых конских яблок, парующих миазмами, сырых и сочных, не обветрившихся, а очень даже податливых и рассыпчатых. То есть извергнутых лошадкой там, где лошадка сочла обычным делом справить нужду, только вот замечать сие писателю не позволялось. И далее, следуя вниманием по обнаруженному пути, хозяин квартиры замечал, что его жилище превратилось в проходной двор. И давно уже. Он даже удивлялся слегка, мол, что в этом такого? По кабинету ездят возы, ходит прислуга, прачки развешивают бельё — обычное дело. Но, принимая открытие как данность, писатель бы мощно фалломорфировал.

Пелагея Ниловна от столкновения с необъяснимым сюрпризом только приосанилась, с выражением присущего ей удивления окинула мужчину взглядом сверху вниз. Она терпеливо ждала, как он отреагирует, предполагая, что остававшийся столько времени незамеченным сосед по камере окажется галлюцинацией и рассеется сам, как и появился. Но мужчина не думал исчезать.

— Ты чья? — спросил он.

— Мать Павла Вагина, — ответила она, чувствуя, что у неё дрожит под коленями и нижняя губа невольно опускается.

— Забыла, басурманская подстилка, — с нескрываемой ненавистью сказал человек, и Пелагея Ниловна увидела, какие у него большие зубы. — Как ты наших серебряными пулями косила, забыла?

Пелагее Вагиной помнить такого было не положено, а вот Тонька-Пулемётчица знала и сейчас сказала из глубины одряхлевшего тела:

— Мало я вас изничтожила, кровососов. У меня на бронещите ещё осталось место для зарубок.

Но Тонька-Пулемётчица быстро кончилась и пропала. Валентина Пони-Яд, которой женщина помнила себя с детства, уступила место надёжной и привычной вдове слесаря Вагиной, под чьей маской она рассчитывала кончить дни свои. И Пелагея Ниловна сказала:

— Нет муки горше той, которой вы всю свою нежизнь дышите.

Вампир ударил её в лицо коротким взмахом руки. Что-то черноё и красное на миг ослепило глаза матери Павла, солёный вкус крови наполнил рот.

— Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!

Её толкали в двери. Она вырвала руку, схватилась за косяк.

— Не зальют кровью разума!

Её укусили в шею, она вырвалась. Занесла руку для крёстного знамения. Её били по плечам, по голове, всё закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под её ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза её не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным её сердцу огнем.

— Морями крови не угасите правды…

Вампир вцепился ей в горло. Она хрипела.

Из соседней камеры сумасшедший поедатель жуков ответил ей громким рыданием.

* * *