Черный русский. История одной судьбы

Тот, кто впервые, как Фредерик, приезжал в Москву и выходил из одного из четырех главных вокзалов на улицы города, тотчас же попадал в богатое сплетение многообразных звуков, видов и запахов, одновременно чужих и знакомых. Это был оживленный, шумный город. Ежедневный распорядок церковных служб знаменовался колокольным звоном, затейливый рисунок которого соответствовал многоцветному блеску самих храмов и являлся неотъемлемой частью «звукового ландшафта» города: резвое бренчание колоколов поменьше соединялось с размеренным звоном средних и глубоким, медленным гулом больших, многотонных колоколов. Бойкое стаккато отбивали копыта семенящих мимо лошадей; стучали и громыхали по булыжным улицам и площадям колеса экипажей и телег. К моменту приезда Фредерика автомобили еще только начинали появляться в Москве, и время от времени один из них проезжал по улице, громко рыча и оставляя позади себя едкие выхлопы – и заставляя лошадей в испуге вставать на дыбы. В 1899 году уже был построен первый электрический трамвай, но Москва все еще передвигалась преимущественно на лошадях. По всему городу запах навоза смешивался с запахом угля и древесным дымом из труб тысяч кухонь и самоваров – переносных медных водонагревателей для приготовления чая, которые в каждом доме растапливались по нескольку раз на дню.

Толпы, заполнявшие главные московские улицы, были чрезвычайно пестры. Многие прохожие носили европейскую, или, как ее называли в народе, «немецкую» одежду. Господа в цилиндрах и сюртуках, дамы в элегантных платьях, благоухающие ароматами от Коти и Герлена, военные в парадной форме с блестящими эполетами – все они смотрелись бы в Вене или Лондоне как у себя дома. Иностранцы в Москве были привычным зрелищем, и на магазинных вывесках в центре города то и дело встречались немецкие и французские имена. Но рядом со всем этим была старая русская Москва: густобородые крестьяне в овчинных тулупах и лаптях, православные священнослужители в подметающих улицу рясах, чьи лица были прикрыты бородами, а прямые волосы – широкополыми шляпами, старомодные купцы в долгополых пальто с их демонстративной тучностью – признаком коммерческого успеха. Путешественников неизменно поражало открытое проявление набожности на улицах. Всякий раз, минуя храм или придорожный крест, простолюдин снимал шапку, кланялся и размашисто крестился – лоб, живот, правое плечо, левое. Когда же в пределах досягаемости оказывалась икона, то он осторожно наклонялся, чтобы почтить ее поцелуем.

В противоположность тому, что Фредерик видел в Западной Европе, не у каждого в Москве кожа была белая, а глаза – круглые. Славянский центр империи был окружен странами, которые русские покорили или поглотили в прошлые века, так что две трети империи лежали за уральскими горами, в Азии. Подвластные народы со всех окраин можно было увидеть на улицах Москвы: черкесов с Кавказа, татар из Крыма, бухарцев из Центральной Азии. Их красочные национальные костюмы служили напоминанием о том, как далеко на восток забралась Москва, и укрепляли веру многих европейцев в то, что в жилах русских имелась как минимум примесь азиатской крови. Из трех главных человеческих «рас» немногочисленны были лишь «черные»: в отличие от многих стран Европы Россия никогда не имела колониальных амбиций в Африке и в отличие от многих стран Нового Света никогда не порабощала людей африканского происхождения. За исключением случайных артистов, гастролировавших по Европе, очень немногим черным доводилось побывать в России, и очень немногие из них оставались в ней жить. В те годы, что провел там Фредерик, в Москве было, по-видимому, не более дюжины других черных – постоянных жителей среди более чем миллионного населения. Но, поскольку гуляющая по улицам города публика была столь пестра, Фредерик не так выделялся в толпе, как можно было бы ожидать ввиду его действительной исключительности.

Это испытал на себе и черный ямайско-американский поэт Клод Маккей, когда посетил Россию через несколько лет после революции 1917 года, – он был поражен «чрезвычайно многоязычным населением Москвы». Его также приятно удивило то, что «для русского я был просто другим видом, но более странным, с которым он еще не знаком. Я был интересен им, каждому и всякому, старому и малому, и это было по-доброму и очень забавно». Белые же американцы, отправляясь за рубеж, везли с собой свои расовые предрассудки. Эмма Харрис, черная певица, поселившаяся в России перед революцией, узнала об этом от Сэмюэля Смита, американского консула в Москве, с которым встречался и Фредерик. После ареста в русском провинциальном городе Казани по надуманному подозрению в шпионаже на Японию она обратилась за помощью в консульство и благодаря вмешательству Смита была освобождена. Но, увидев ее в Москве, он воскликнул: «Как удивительно! Мы не знали, что вы негритянка!» Она поняла, что могла и не дождаться помощи, если бы было известно, какой она расы, и что ей не стоит рассчитывать на какую бы то ни было помощь в дальнейшем.