Черный шар

— Бывало, уедет он месяца на два, на три, и скажи спасибо, если пришлет открытку или перевод. Родилась твоя сестра, а он ее увидел через полтора месяца, как приехал из Калифорнии. И сразу к ней привязался. Хотел, чтобы я взяла девчонку и поехала вместе с ним, а я уперлась, и целый год потом о нем не было ни слуху ни духу. Вернулся — а я в тюрьме; он меня оттуда и вытащил. Вечно я влипала в неприятности, да и теперь то же самое. Через девять месяцев родился ты и такой был головастый — я чуть концы не отдала и осталась калекой на всю жизнь.

Хиггинсу было неприятно выслушивать такие подробности, и он знал, что она рассказывает это нарочно, чтобы его смутить.

Прошлый раз психиатр, с которым он советовался, сказал:

— Приходится работать как одержимым: у нас ведь настоящий конвейер. Будь нам полегче, я был бы не прочь сам заняться вашей матерью и поосновательней изучить ее: это незаурядный случай, я ничего подобного не встречал.

Не понять даже, чувствует ли она себя несчастной: похоже, старуха наслаждается своими странностями и с особенным удовольствием измывается над сыном, словно сводя с ним старые счеты.

— Ты в него пошел, в отца, — обмолвилась она как-то в разговоре с Хиггинсом. — Такой же большеголовый, только сложен он был получше, да и вообще покрепче.

В один прекрасный день отец, как обычно, вернулся в Олдбридж и объявил:

— Я сматываюсь. Патрицию беру с собой, а тебе оставляю мальчишку.

Кажется, мать настаивала, чтобы с ней осталась дочка, но отец не уступил.

— Мальчишка все равно слишком мал, — возразил он.

Всю ночь из квартиры неслась брань, соседи стучали в стену, требовали тишины. В шесть, первым же поездом, Хиггинс-старший уехал вместе с девочкой.

Hope известна эта история: она ведь сама из Олдбриджа и знакома с Луизой. Но некоторые подробности, вроде жизни в Гамбурге, муж от нее скрыл.

Пока сын не вырос, мать работала то там, то тут, нанималась в бары или окрестные гостиницы, а его оставляла на попечение соседки и, подобно отцу, не показывалась месяцами.

В восемь лет он впервые пришел за матерью в полицейский участок, потом это стало обычным делом. Полицейские обращались с ним ласково, жалели его, считали стоящим парнем.

К шестнадцати годам он свыкся с тем, что почти всегда живет один, сам хозяйничает в их единственной комнате, сам стряпает себе еду.

— В господа пролезть решил! — бросала она ему, встречаясь с ним случайно на улице или заставая дома над книгами и тетрадями.

Его занятия вызывали у нее тихий смешок, в котором звучала угроза.

— Не воображай, что сыну Луизы и этого подонка Хиггинса дадут выбиться в люди!

Пила она все больше и больше, ее часто подбирали на улицах и отвозили в больницу. Оттуда она выбиралась с невероятной изворотливостью, пуская в ход то хитрость, то наглость. В магазинах ее уже не соблазняла мелочи — она норовила стянуть самые громоздкие предметы, спрятать которые было просто невозможно. Когда ее хватали за руку, она нимало не смущалась:

— А вы докажите, что я не собиралась заплатить!

Нору она приняла в штыки, и когда спустя несколько месяцев после их свадьбы она изъявила намерение жить с молодыми вместе, то сделала это, по глубокому убеждению Хиггинса, только затем, чтобы помучить невестку.

Одним намерением дело не ограничилось. Как-то утром мать явилась к ним на квартиру со своим тряпьем и картонками, набитыми Бог знает чем.

— Мне пришло в голову, моя дорогая, что вы теперь в положении и лишний человек в помощь вам не повредит.

И сколько раз, бывало, Хиггинс возвращается с работы, а Нора плачет, забившись в угол на кухне!

Они все это терпели.

Им удалось перевести дух только на несколько недель, когда за какую-то более серьезную провинность Луиза угодила в тюрьму.

В конце концов Хиггинса вызвал окружной прокурор.

— Пора вам положить конец этому безобразию, — устало сказал он. — Не может же подобный балаган длиться вечно!

— Как вам известно, она не отвечает за свои поступки.

Прокурор метнул на Хиггинса свирепый взгляд.

— Знаете что? Она такая же сумасшедшая, как мы с вами. Просто старается выместить на других, на вас, например, и на вашей жене, все, что ей пришлось хлебнуть в жизни.

— Что вы мне посоветуете?

— Делайте что хотите, — это меня не касается. Я требую одного: избавьте нас от нее, не то в следующий раз мы упрячем ее в психиатрическую лечебницу, и все тут.

Что такое эти лечебницы — Хиггинс уже знал: однажды без его ведома мать забрали туда, и он с трудом ее вызволил. Когда он очутился в палате, где находилось еще десятка два распатланных, едва прикрытых одеждой женщин, Луиза чуть в ноги ему не бросилась, умоляя не оставлять ее.

— Я больше не буду, Уолтер, клянусь, не буду, — причитала она, заливаясь слезами, словно маленькая девочка, — я же все-таки твоя мама. Я носила тебя под сердцем, а теперь я нищая старуха, люди на меня пальцем показывают. Я знаю, я позорю тебя, и денег на меня идет прорва. Ну хоть из жалости вытащи меня отсюда!

А то мне даже умереть спокойно не дадут. Мне здесь страшно. Слышишь, Уолтер? Страшно, страшно…