Черный свет

Один из пакетов внезапно свесился до самого пола, исторгая из своей утробы разномастные продукты – не выдержала одна из хлипких целлофановых ручек, и по улице рассыпались связка мандаринов, пакеты с кефиром и ряженкой, овсяные хлопья, маленькая булочка черного хлеба…

Оленька замерла, вжав голову в плечи, глядя на разразившуюся продуктовую катастрофу. Мама, застывшая точно так же, рассматривала выпавший из руки пакет, не моргая, только губы ее задрожали так сильно, словно по ним маленькими молоточками били тысячи крошечных медведей. Мимо прошел мужчина – бесцеремонно сдвинув с дороги маленькую дочку, он что-то буркнул, плечом толкнув маму, перешагивая через продукты, удаляясь все дальше и дальше по узкой тропе между сугробами.

А мама все стояла, глядя на цветастые пакетики и маленькие мячики фруктов, с остекленевшим холодным взглядом, молчаливая, поникшая.

– Мам,– тихонько позвала Оля, потянув женщину за рукав. – Ты чего?

Тишина. Мимо мчались машины, по другой стороне улицы бежали прохожие, серьезные, деловые, самостоятельные – глядя на них, Оленька всегда поскорее хотела вырасти и стать такой же взрослой. Но сейчас она смотрела только на бледное материнское лицо, напуганная такой резкой и жутковатой переменой.

– Мам?..

Женщина присела, стягивая с пальцев колючие вязаные перчатки, собирая продукты с налипшим на них снегом. Кожа на ладонях быстро покраснела, но мама не обращала на это никакого внимания. Оленька присела рядом и, потянув сетку с мандаринами, протянула ярко-оранжевую авоську, улыбаясь немного испуганно. Мама вырвала из рук фрукты и сунула их в уцелевший пакет, тоже уже трещащий по швам.

Поднявшись, она придержала гулко ноющую спину и снова подняла еще держащиеся пакеты, протягивая дочери руку.

– Мам, может, все-таки купим мишек? На новый год? – тихонько спросила Оленька. Женщина посмотрела на нее, молча, и в серых, стылых глазах ее застыла такая усталость, что девочке захотелось вернуть свои слова и проглотить их, не отпустив на волю. Сунув руку в толстой варежке в материнскую ладонь, она уныло поплелась следом, слушая, как сигналят возвращающиеся с работы люди, как тихонько пыхтит мама, стараясь донести оставшиеся сумки в целости и сохранности.

И вот сейчас медведи были ее – она укутывала руки их пушистой шерсткой, целовала розоватые носики и смеялась, подкидывая в воздух.

Толчок был почти ощутимым – девочка открыла щелочки глаз, чтобы увидеть, что после звонка будильника прошло уже больше получаса. Уснула все-таки. С досадой растерев глаза с длинными, черными ресницами, девочка подумала о том, что сейчас в комнату ворвется возмущенная мама, потому что Оленьке пора было бы уже позавтракать и вовсю собираться в школу.

Вставать нужно сейчас, иначе материнского гнева никак не миновать. Девочка хоть и была очень робкой и стеснительной, но, когда нужно было проявить силу воли, всегда могла взять себя в руки. Босые ступни коснулись ледяного пола, и по ногам мгновенно пробежал ледяной холодок. Оленьке почти до слез хотелось вернуться в теплую кровать, но сегодня у них контрольная по математике, а на чтении она должна рассказать выученное с мамой стихотворение о щенке. Никак нельзя пропустить такой важный день.

В квартире было пусто и холодно, за окном гудела зима, набрасывая рассыпчатый снег на рамы, рисуя причудливые морозные узоры на окнах. Девочка, накинувшая на плечи огромную отцовскую кофту, постояла в родительской комнате, глядя на предновогодние художества, переминаясь с ноги на ногу от сквозняка. Но холод победил чувство прекрасного, и Оленька засеменила на кухню, где должно быть уже тепло от гудящего чайника, где ждет ее вкусное какао и маленькая конфета в блестящей обертке…

Она замерла перед закрытой дверью, где за мутным окошком в стеклянных пиках неровностей горел оранжевый, теплый свет ночника. Но, даже стоя на промерзшем линолеуме, в облаке стылого зимнего воздуха остывшей за ночь квартиры, Оля так и не решилась потянуть на себя дверную ручку.

За дверью ругались. Ругались сильно, громко, высказывая что-то невнятное истеричным шепотом, приглушая вопли в голосе, наверняка, чтобы ее не разбудить. Перед ребенком разворачивался театр теней – мечущаяся по кухне мама и окаменевшая отцовская спина, резкие рывки руками и сотрясающая тела дрожь.

Подслушивать не хотелось, и девочка почти положила ладошку на вытертую от частых прикосновений ручку, но в последний момент побоялась вмешиваться и застыла, не в силах двинуться. Надо было бы проверить тетрадки в рюкзаке, почистить зубы и протереть ботинки, но она стояла, бесконечно маленькая перед огромной черной дверью, глядя, как рывками двигаются родители, слушая, как кричат друг на друга иступленным шепотом.

– Мне надоело все это,– шипела мама, и ее голос был похож на масло, которое она щедро лила на сковороду, прежде чем начать жарить любимые Олей драники. – Я пашу как лошадь, одна на себе тащу всю семью, а ты даже ребенка не можешь с кружка забрать!

– Сколько тебе раз повторять, Марин, я был на собеседовании…