Черный тюльпан

Он, со своей стороны, проснулся влюбленным больше чем когда-либо. Правда, тюльпан был еще очень ясным и живым в его воображении, но уже не рассматривался как сокровище, которому он должен пожертвовать всем, даже Розой. В тюльпане он уже видел драгоценный цветок, чудесное соединение природы с искусством, нечто такое, что сам Бог предназначил для того, чтобы украсить корсаж его возлюбленной.

Однако весь день Корнелиуса преследовало смутное беспокойство. Он принадлежал к людям, обладающим достаточно сильной волей, чтобы на время забывать об опасности, угрожающей им вечером или на следующий день. Поборов это беспокойство, они продолжают жить своей обычной жизнью. Только время от времени сердце их щемит от этой забытой угрозы. Они вздрагивают, спрашивают себя, в чем дело, затем вспоминают то, что они забыли. «О да, — говорят они со вздохом, — это именно то».

У Корнелиуса это «именно то» было опасение, что Роза не придет на свидание как обычно — вечером.

И ближе к ночи опасение это становилось все сильнее и все настойчивее, пока оно всецело не овладело Корнелиусом и не стало его единственной тревогой.

С сильно бьющимся сердцем встретил он наступившие сумерки. По мере того как сгущался мрак, слова, произнесенные накануне и так огорчившие бедную девушку, ярко всплывали в его памяти, и он задавал себе вопрос: как мог он предложить своей утешительнице пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться в случае необходимости встречаться с ним, в то время как для него самого видеть Розу стало потребностью жизни?!

Из камеры Корнелиуса слышно было, как били крепостные часы. Пробило семь часов, восемь часов, затем девять. Никогда металлический звон не проникал ни в чье сердце так глубоко, как проник в сердце Корнелиуса этот последний удар молотка, отбивший девятый час.

Все замерло. Корнелиус приложил руку к сердцу, чтобы заглушить его биение, и прислушался.

Шум шагов Розы, шорох ее платья, задевающего о ступени лестницы, были ему до того знакомы, что, едва только она ступала на первую ступеньку, он говорил себе: «А вот идет Роза».

В этот вечер ни один звук не нарушил тишины коридора; часы пробили четверть десятого, затем двумя разными ударами пробили половину десятого, затем три четверти десятого, затем они громко оповестили не только обитателей крепости, но и всех жителей Левештейна, что уже десять часов.

Это был час, когда Роза обычно уходила от Корнелиуса. Час пробил, а Розы еще и не было.

Итак, значит, предчувствие его не обмануло. Роза, рассердившись, осталась в своей комнате и покинула его.

— О, я, несомненно, заслужил то, что со мной случилось, — промолвил Корнелиус. — Она не придет, и хорошо сделает, что не придет. На ее месте я поступил бы, конечно, так же.

Тем не менее Корнелиус прислушивался, ждал и все еще надеялся.

Так он прислушивался и ждал до полуночи, но затем потерял надежду и, не раздеваясь, бросился на постель.

Ночь была долгая, печальная. Наступило утро, однако и утро не принесло узнику никакой надежды.

В восемь часов утра дверь камеры открылась, но Корнелиус даже не повернул головы. Он слышал тяжелые шаги в коридоре и прекрасно знал, что это могли быть шаги только одного человека — Грифуса.

Он даже не посмотрел в сторону тюремщика.

Однако ему очень хотелось поговорить с ним, чтобы спросить, как поживает Роза. И каким бы странным ни показался отцу этот вопрос, Корнелиус чуть было не задал его. В своем эгоизме он надеялся услышать от Грифуса, что его дочь больна.

Роза обычно, за исключением самых редких случаев, никогда не приходила днем. И пока длился день, Корнелиус, естественно, не ждал ее. Но по тому, как он внезапно вздрагивал, по тому, как прислушивался к звукам со стороны двери, по быстрым взглядам, которые он бросал на окошечко, было ясно, что узник таил смутную надежду: не нарушит ли Роза своих привычек?

При втором посещении Грифуса Корнелиус, против обыкновения, спросил старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье. Но Грифус, лаконичный, как спартанец, ограничился ответом:

— Очень хорошо.

При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса.

— В Левештейне никто не болен? — спросил он.

— Никто, — еще более лаконично, чем в первый раз, ответил Грифус, захлопывая дверь перед самым носом заключенного.

Грифус, не привыкший к подобным любезностям со стороны Корнелиуса, усмотрел в них первую попытку подкупить его.

Молодой человек остался один. Было семь часов вечера, и тут у него вновь начались еще сильнее, чем накануне, те муки, что мы пытались описать.

Но, как и накануне, часы протекали, а оно все не появлялось — милое видение, освещавшее камеру Корнелиуса сквозь окошечко, и, уходя, оставлявшее там свет на все время своего отсутствия.

Ван Барле провел ночь в полном отчаянии. Наутро Грифус показался ему еще более безобразным, более грубым, более отвратительным, чем обычно. В мыслях или скорее в сердце Корнелиуса промелькнула надежда, что это именно он не позволяет Розе приходить.