Черный замок Ольшанский

Через несколько минут мы разошлись. Я постоял, почесал затылок и ничего не придумал умнее, как направиться к очередному «сомнительному», ксендзу. Ну ясно же, кого и подозревать, как не ксендза? И, ясно же, пришел как раз вовремя. Отец Леонард Жихович проводил беседу почти домашнюю и душеполезную с дружками и будущими молодоженами («Пусть женятся, больше нищих будет», – сказал бы мой хозяин Вечерка), объяснял им что-то насчет того, как они должны серьезно подумать, пока не поздно, потому что костел развода не признает, и, значит, это на всю жизнь. Тут я был с ним согласен. В самом деле, незачем заводить волынку со свадьбой, если это на один месяц. На один месяц – можно не беспокоить ни загс, ни священника. Бывает и так, но лучше не стоит.

Я поплелся к выходу и снова задумался, кого мне напоминает статуя из зеленого мрамора, похожего на нефрит.

Так и не вспомнил. А на меня, на надгробие, на ксендза и всех других глядел деревянный древний святой мученик Себастьян, пронзенный многочисленными стрелами, который, казалось, не умирал, а находился в состоянии наивысшего, из всех известных, человеческого экстаза.

Делать мне пока было нечего, и я начал бродить по деревне, тем более что было тепло и роскошная, еще не запыленная первая листва прямо светилась, словно в середине каждого дерева был запрятан сильный театральный фонарь.

Однако я и так затянул казань[74]. Поэтому позвольте пунктиром. Увидел я Змогителя, который спускался с Белой Горы со Сташкой и – это меня почему-то приятно поразило – группкой детей. И все же я мрачно сказал:

– День школьный. Время школьное. Почему вы здесь?

– Было свободных четыре часа, – улыбнулся Ковбой. – Завуч наделал «окон». Ну мы и пошли на раскопки. Стихи читали.

– И не нагорает?

– Еще как. Но что из них вырастет, если такого иногда не делать?

– А вы?

– А мне бока не покупать. Как всем, кто на «игрище, где… гудят в контрабас».

– А вы откуда? – спросила Стася, и я обрадовался.

– Из костела. Что такое там ксендз?

– Бог его знает, – сказал Михась. – Мне кажется, здесь все какие-то… И он весь помешан на катакомбах под замком, подземных ходах… Дети, вы куда?!

А дети уже полезли было через шаткие дубовые перила чуть ли не в речушку, которая здесь разливалась небольшой заводью. К нам подошли Стасик и Василько Шубайло. Стася гладила их по выгоревшим на солнце головкам. А я вдруг почувствовал, как было бы приятно, если бы это были мои и ее дети. И одновременно осознал, что с нею, такой молодой, это невозможно. Об ином надо было думать. И я спросил:

– Стасик, а где те подземные ходы?

– Немного знаем. И дед немного знает. И ключ был у деда, да он потерял. А может, ксендз забрал. Но туда можно и через дырку, и через провал, где дойлид[75] лежит.

– Какой?

Змогитель, возвращаясь, слышал конец разговора. Он выполнил принцип белорусских будочников, который, по словам Глеба Успенского, звучал так: «тащить и не пущать».

– Да басни, – сказал он. – Говорят, что когда те – Валюжинич и Ольшанская – собрались убегать, зодчий их предупредил: «знают, следят».

– Почему?

– Говорили – был любовником сестры Ольшанского. Ну и… черт их знает, тайны людских сердец.

– Ну, что случилось с ними – неизвестно, – сказал я. – А с ним?

– Говорят, сорвался с обледеневших лесов. И та сестра залила в корсте[76], в колоде, его труп медом и отвезла, чтобы сделали мумию. И до сего времени он там, в подземелье, среди других Ольшанских лежит. А она так незамужней и умерла.

– Значит, не сам Ольшанский был учредителем этого костела?

– Люди говорят, сестра. Но это те же «шведские курганы» да «французские могилы». Записан – он.

И тут я все же задумался. Почему он, тот Ольшанский, считается строителем всех костелов в округе? И этого тоже. Подозрение – нехорошая вещь, но тут оно снова тронуло мою душу. Если ложь в этом, значит, мог соврать и на суде, когда клялся на евангелии, что беглецы – живы.

Простившись с ними, я закурил (много я начал курить) и зашагал через пролом к единственным воротам замка. Вечерние апельсиновые лучи ложились на молодую листву, и замок посреди этой роскоши казался гадкой, но и красивой (а ведь так действительно бывает) жабой в окружении цветов. Вошел в ворота и увидел на каменной глыбе ксендза с блокнотом в руке.

– Что это вы здесь, отец Леонард? – спросил я и снова удивился этому приятно-лисьему выражению на умном лице.

– Люблю здесь думать.

– Проповеди составлять?

– Иногда и проповеди составлять, – сказал «еще один подозрительный». – Отдыхать.

«А чтоб тебя, – подумал я, – типично евангельский тип, который не переносит лжи и несправедливости».

Многому недоброму научило и меня это дело: недоверию ко всем без исключения людям.

– И ходы знать?

– И ходы… Вы ужинали? Нет? Так пойдемте ко мне.