Черный

— Он… я ему мыла… вон там… — заливаясь слезами, бабушка показала, где, — а он, этот черномазый дьяволенок… — От оскорбления и гнева ее всю трясло. — Он велел мне поцеловать себя в то самое место, когда я его вымою.

На сей раз онемела мать.

— Не может быть! — наконец вскричала она.

— Еще как может, — прорыдала бабушка.

— Нет, такого он сказать не мог! — решительно возразила мать.

— Еще как мог, — всхлипнула бабушка.

Я слушал, и до меня смутно начало доходить, что я совершил нечто чудовищное и теперь уже ничего не исправишь, не вернешь слов, которые сорвались с моего языка, хотя я отдал бы все на свете, чтобы уничтожить их, перечеркнуть, забыть, перенестись на несколько минут назад, когда они еще не были сказаны. Мать подняла с пола полотенце и двинулась ко мне. Я с визгом метнулся в кухню, она за мной, тогда я выскочил на крыльцо и побежал в темноте по двору, натыкаясь то на забор, то на деревья, разбивая в кровь ноги о корни и отчаянно вопя. Я не мог судить о тяжести содеянного мною, мне казалось, я совершил преступление, которое нельзя простить. Знай я, как именно мать с бабушкой поняли мои слова, я никуда не стал бы удирать и спокойно принял назначенную мне кару, а я решил — все, я пропал, со мной сделают неизвестно что, и потому обезумел от страха.

— Пойди сюда, негодник, пойди, дурак! — звала меня мать.

Я прошмыгнул мимо нее в дом, пулей пролетел по коридору и забился в темный угол. Тяжело дыша, мать кинулась на меня. Я юркнул вниз, пополз, вскочил на ноги и снова бросился наутек.

— Зря стараешься, голубчик, не поможет, — говорила мать. — Все равно я тебя сегодня отстегаю, умру, но отстегаю!

Она снова рванулась ко мне, и снова я успел отскочить, тяжелый жгут мокрого полотенца просвистел мимо. Я вбежал в комнату, где стоял братишка.

— Да что случилось-то? — недоуменно спросил он: ведь он не слыхал моих слов.

Губы мне ошпарил удар. От боли я завертелся волчком. Теперь я попался в лапы к бабушке! Она влепила мне подзатыльник. Тут в комнату вошла мама. Я упал на пол и залез под кровать.

— Вылезай сейчас же! — приказала мать.

— Не вылезу! — вопил я.

— Вылезай, не то изобью до полусмерти!

— Не вылезу!

— Позови отца, — сказала бабушка.

Я затрясся. Бабушка послала братишку за дедом, а деда я боялся пуще смерти. Это был высокий жилистый негр, угрюмый и молчаливый. Когда он сердился, то так страшно скрежетал зубами, что кровь стыла в жилах. Во время Гражданской войны дед сражался в армии северян, и по сей день в его комнате, в углу, стояла заряженная винтовка. Он был убежден, что война между штатами вот-вот вспыхнет снова. Я слышал, как братишка выскочил из комнаты, и понял, что сию минуту явится дед. Я сжался в комочек и застонал:

— Не надо, пожалуйста, не зовите…

Пришел дед и велел мне вылезать из-под кровати. Я не двинулся с места.

— Вылезайте, молодой человек, вылезайте, — повторял он.

— Не вылезу!

— Ты, видно, хочешь, чтоб я принес винтовку?

— Нет, сэр, не надо! Пожалуйста, не убивайте меня!

— Тогда вылезай!

Я не шевельнулся. Дедушка взялся за спинку и подвинул кровать. Я вцепился в ножку, и меня поволокло вместе с ней. Дед схватил меня за ногу, но я не сдался. Он двигал кровать то в одну сторону, то в другую, а я стоял на четвереньках под самой серединой кровати и ползал вслед за ней.

— Вылезай, паршивец, ух, как я тебя выпорю! — кричала мать.

Я не шевелился. Снова поехала кровать — я пополз следом. Я не думал, не размышлял, не рассчитывал, я просто повиновался инстинкту: мне грозит страшная опасность, нужно ее избежать, вот и все. Наконец, дедушка махнул на меня рукой и ушел.

— Прячься не прячься — все равно выпорю, — сказала мать. — Хоть месяц там сиди, а свое получишь. И есть тебе сегодня не дам.

— Да что он сделал-то? — допытывался братишка.

— Сделал такое, за что убить мало, — сказала бабушка.

— А что это такое? — не отставал братишка.

— Хватит болтать, ложись лучше в постель, — велела ему мать.

Уже давно наступила ночь, а я все сидел под кроватью. Все в доме заснули. Мне так хотелось есть и пить, что я решил вылезти, а когда вылез и встал на ноги, то увидел в коридоре мать — она ждала меня.

— Иди в кухню, — приказала она.

Я пошел за ней в кухню, и там она меня высекла, но не мокрым полотенцем, потому что дедушка это запретил, а розгой. Она била меня и требовала, чтобы я признался, где я слышал эту похабщину, а я ничего не мог сказать ей, и от этого она лишь пуще разъярялась.

— Буду сечь, пока не признаешься, — объявила она.