Черный

— Почему бабушка не вышла замуж за белого? — спросил я.

— Потому что не хотела, — со злостью отрезала мать.

— Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

Она влепила мне затрещину, и я заревел. Потом, сколько-то времени спустя, она все-таки рассказала мне, что бабушкины предки были ирландцы, шотландцы и французы и в каком-то колене к кому-то из них примешалась негритянская кровь. Рассказывала мать спокойно, ровно, обыденно, без тени волнения.

— Какая была у бабушки фамилия до того, как она вышла за дедушку?

— Боулден.

— Откуда у нее такая фамилия?

— От белого, который был ее хозяином.

— Она что же, была рабой?

— Да.

— Фамилия бабушкиного отца тоже была Боулден?

— Бабушка не знала своего отца.

— И потому ей дали первую попавшуюся фамилию, да?

— Дали ей фамилию — и все, больше я ничего не знаю.

— А разве бабушка не могла узнать, кто ее отец?

— Зачем, дурачок ты эдакий?

— Чтобы знать.

— А зачем ей это знать-то?

— Просто так.

— Ну узнала бы она, а дальше что?

На это я ничего не мог ей ответить.

Я зашел в тупик.

— Мам, а от кого нашему папе досталась фамилия?

— От его отца.

— А его отцу от кого?

— От белого хозяина, как нашей бабушке.

— Они знают, кто он был?

— Не знаю.

— А почему же они не узнали?

— Зачем? — жестко спросила мать.

И я подумал, что отцу и в самом деле не нужно и не интересно знать, кто был отец его отца.

— Кто были папины предки? — спросил я.

— Были белые, были и краснокожие, были и черные.

— Значит, индейцы, белые и негры?

— Да.

— Кто же тогда я?

— Когда вырастешь, тебя будут называть цветным, — сказала мать. Потом посмотрела на меня и спросила, язвительно усмехаясь: — Что, вам это не по нутру, мистер Райт?

Я разозлился и промолчал. Пусть называют меня цветным, мне от этого ни холодно и ни жарко, а вот мать от меня все равно что-то скрывает. Скрывает не факты, а чувства, отношения, принципы, она не хочет, чтобы я о них знал, и, когда я настаиваю, сердится. Ладно, все равно когда-нибудь узнаю. Пусть я цветной — что тут такого? Почему я должен чего-то остерегаться? Правда, я не раз слышал о том, что цветных бьют и даже убивают, но все это, думал я, меня не касается. Конечно, такие разговоры вселяли смутную тревогу, но я был уверен, что уж себя-то я в обиду не дам. Все очень просто: если кто-то захочет убить меня, я убью его первый.

Когда мы приехали в Элейн, то оказалось, что тетя Мэгги живет в одноэтажном домике с верандой и двор их обнесен забором. Это было очень похоже на наш дом в детстве, и я страшно обрадовался. Мог ли я знать, как недолго мне придется здесь прожить, мог ли я знать, что мое бегство отсюда станет моим первым причастием расовой ненависти?

Мимо дома проходила широкая пыльная дорога, по обочинам ее росли полевые цветы. Было лето, в воздухе день и ночь стоял запах пыли. Проснувшись рано утром, я бежал босиком на дорогу — как чудесно было ощущать подошвами холод лежащей сверху росы и почти одновременно с ним тепло нагретой солнцем мягкой глубокой пыли!

Когда поднималось солнце, начинали летать пчелы, и я обнаружил, что их можно убивать ладошками, нужно только хорошенько прицелиться и хлопнуть. Мать остерегала меня, говорила не надо, пчелы мед собирают, грех убивать тех, кто нас кормит, пчела меня когда-нибудь за это ужалит. Но я был уверен, что перехитрю всех пчел. Однажды утром я прихлопнул руками огромного шмеля, который как раз нацелился сесть на цветок, и он ужалил меня в самую ладошку. Я с ревом кинулся домой.

— Так тебе и надо, — безжалостно сказала мать.

Больше я пчел никогда не убивал.

Муж тети Мэгги, дядя Госкинс, содержал пивной зал, его посещали негры, работавшие на окрестных лесопильнях. Вспомнив пивной зал в Мемфисе, я стал просить дядю Госкинса, чтобы он как-нибудь взял меня с собой и показал свое заведение, и он обещал, но мать запретила, она боялась, что, если я еще хоть раз попаду в пивную, из меня непременно вырастет пьяница. Ну что ж, не показываете пивной зал — не надо, зато наедаться здесь можно до отвала. Стол у тети Мэгги просто ломился от еды, даже не верилось, что вся она — настоящая. Я долго не мог привыкнуть к тому, что здесь можно есть вволю; мне все казалось, что если я сейчас наемся досыта, то на потом уже ничего не останется. Когда мы в первый раз сели за стол в доме тети Мэгги, я никак не решался притронуться к еде и наконец спросил:

— Можно есть сколько хочу?

— Да, сколько твоей душе угодно, — подтвердил дядя Госкинс.

Но я ему не поверил. Я ел, ел, ел, у меня начал болеть живот, и все равно я не желал вылезать из-за стола.

— Смотри, лопнешь, — сказала мать.

— Ничего, пусть ест досыта, пусть привыкает к еде, — возразил дядя Госкинс.