Черный

Я надоедал всем бесконечными вопросами. Меня интересовало все, что происходит вокруг, даже самые незначительные мелочи. Тогда-то я впервые столкнулся с тем, что между белыми и черными существуют не совсем обычные отношения, и это открытие меня напугало. Хотя я давно знал, что на свете есть люди, которых называют белыми, для меня это ничего не значило. Я тысячу раз видел на улицах белых мужчин и женщин, но они не казались мне такими уж «белыми», для меня они были просто люди, как и все другие, правда, чуть-чуть особенные, потому что я никогда с ними не разговаривал. Я о них почти и не думал, они существовали где-то в другой части города, и все. Наверное, я так поздно начал сознавать разницу между белыми и черными, потому что многих моих родственников с виду можно было принять за белых. Мою бабушку, которая внешне ничем не отличалась от белых, я никогда не считал белой. И когда я услыхал от соседей, что какой-то белый жестоко избил черного мальчика, я наивно решил, что этот белый имел право его избить — ведь он же, наверное, был отец мальчишки, а разве любой отец не имеет права бить своих детей, как, например, мой отец бил меня? Только отец и может побить сына, считал я. Но когда мать сказала, что белый вовсе не отец черному мальчику и даже вообще ему не родственник, я ужасно удивился.

— Почему же тогда он его выпорол? — спросил я у матери.

— Этот белый мужчина но выпорол черного мальчика, — сказала мне мать. Он его избил.

— Почему?

— Мал ты еще, тебе этого не понять.

— Я никому не позволю меня бить, — сказал я решительно.

— Тогда перестань шляться по улицам, — сказала мать.

Я долго размышлял, почему белый избил черного мальчишку, и, чем больше вопросов я задавал, тем больше все запутывалось. Теперь, когда я видел белых, я внимательно их разглядывал, пытаясь понять, что же они такое?

Я поступил в школу позже, чем полагалось по возрасту: матери не на что было купить мне приличную одежду. В первый день я пошел в школу с соседскими мальчишками, но в школьном дворе вдруг так струсил, что мне захотелось все бросить и убежать домой. Ребята силой втащили меня в класс. От страха я лишился речи, и ребята сказали за меня учителю, кто я такой, как меня зовут и где я живу. Я слушал, как ученики читают вслух, понимал все, что они делают и говорят, но, когда обращались ко мне, не мог произнести ни слова. Ребята такие в себе уверенные, мне никогда не стать таким, в отчаянии думал я.

На перемене я держался возле ребят постарше, слушал, о чем они говорят, расспрашивал. За этот час во дворе я узнал все непристойные ругательства, какие только есть: оказывается, они были известны мне раньше — я повторял их в пивном зале, не имея представления о том, что они значат. Высокий парнишка с очень темной кожей прочитал длинный смешной стишок пополам с матерщиной о том, как мужчины спят с женщинами, и я сразу же запомнил его слово в слово. Но когда мы вернулись в класс, я, несмотря на свою феноменальную память, не смог ответить урок. Учитель вызвал меня, я встал, держа книгу перед глазами, но слова ни шли с языка. Несколько десятков незнакомых мальчишек и девчонок ждали, когда же я начну читать, но меня парализовал страх.

И все же, когда в тот первый день занятия кончились, я радостно побежал домой, унося груз своих опасных знаний — и ни одной мысли, почерпнутой из учебников. Я проглотил холодную еду, которая ждала меня дома на столе, схватил кусок мыла и побежал на улицу, чтобы побыстрее продемонстрировать то, что я узнал утром. Я шел от окна к окну и огромными буквами писал все благоприобретенные матерные слова. Я исписал чуть ли не все окна по соседству, но в конце концов какая-то женщина остановила меня и отвела домой. Вечером она пришла к матери и все ей рассказала, а потом повела по улице и показала окна, исписанные мной в порыве вдохновения. Мать пришла в ужас. Она потребовала, чтобы я рассказал ей, где я узнал эти слова, и отказывалась верить, что я принес их из школы. Она налила ведро воды, взяла полотенце и потащила меня за руку к одному из окон с надписями.

— Мой, пока все не смоешь, — приказала она.

Собрались соседи, они смеялись, качали головами, жалели мать, спрашивали у нее, как это я сумел столь быстро узнать так много. Я смывал написанные мылом ругательства, и меня душила ярость. Я рыдал, просил мать отпустить меня, говорил, что никогда больше не буду писать таких слов; однако она не сдалась, пока все не было смыто. Я и в самом деле никогда больше не писал таких слов — я твердил их про себя.