Чернышевский

Ольга Сократовна не испугалась. Через полтора месяца они уже были женаты и немедленно выехали из Саратова в Петербург.

Чернышевский уезжал в столицу, обогащенный живыми впечатлениями типичной крестьянской губернии, с твердо выработанными убеждениями, с ясным представлением о своей будущей роли и вероятной судьбе. В нем жило убеждение, что в его стране нарастает неизбежный революционный кризис, а перед его сознанием носился идеал, идеал социализма. «Это — восторг, какой является у меня при мысли о будущем социальном порядке, при мысли о будущем равенстве и отрадной жизни людей — спокойный, сильный, не слабеющий восторг. Это не блеск молнии; это — равно не волнующее сияние солнца. Это — не знойный июльский день в Саратове; это — вечная сладостная весна Хиоса», — записал Чернышевский на последних страницах своего саратовского дневника.

Он твердо знал, что путь к Хиосу лежит через бури гражданских войн и что иных путей туда нет.

IV. НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОРОГ

1. СИТУАЦИЯ

Через несколько месяцев после прибытия Чернышевского в Петербург, началась Крымская война и с нею — явное крушение всего режима. Во время войны о степени гнилости режима и о классовом характере войны можно судить по степени и сфере распространения пораженческих идей. Пораженчество было широкораспространенным явлением в буржуазно-дворянских и разночинных кругах России в эпоху Крымской кампании. Помещик, дворянин, монархист, верный сын православной церкви, откупщик и славянофил, А. И. Кошелев писал: «Высадка союзников в Крым в 1854 году, последовавшие за тем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили, ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее и даже для нее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время. Общественное и даже народное настроение, хотя и отчасти и бессознательное, было в том же роде»^{36}. Пораженцем был не только Герцен, но и С. М. Соловьев, не только Кавелин, но и несгибаемый государственник правогегельянской школы Б. Н. Чичерин. Пораженцем был, конечно, и Чернышевский. Через несколько лет он писал по поводу войны Австрии с Францией и Италией: «В Западной Европе покажется ненатуральным и невероятным, чтобы даже австрийские немцы считали несчастием для государства тот случай, когда их правительство одерживало бы победы, и надеялись добра только от поражения своей армии. Но мы совершенно понимаем это чувство».

В феврале 1855 года Николай, сломанный неудачами своих войск, «изволил отбыть в Петропавловскую крепость». «Тяжелый тиран в ботфорах был наконец «зачислен по химии».

В щели явно оседавшего и разваливавшегося здания дворянской монархии с неодолимой силой «полез» — следует сказать «попер» — крестьянский вопрос. Крестьянские волнения по поводу призывов ополчения в 1854 и 1855 годах приняли неслыханные для России XIX века размеры. Слова о «второй пугачевщине» стали все чаще встречаться в дворянских беседах и официальных и полуофициальных записках, адресованных правительству. Ощущение «грядущей катастрофы» висело в воздухе. Недаром первый дворянин империи должен был через пару лет порекомендовать — и очень настойчиво — своим товарищам начать дело освобождения крестьян сверху, чтобы оно не началось само снизу. Он был напуган. На одной из поданных ему записок об уничтожении крепостного права он написал: «Автор отгадал мое основное опасение: как бы нам не опоздать». Слова были другие, смысл именно этот. Он торопил медленно поспешавший комитет по крестьянскому делу и писал на его докладах: «Повторяю еще раз, что положение наше таково, что медлить нельзя». Налицо были все элементы революционной ситуации.

Наличие ее в конце 50-х годов ныне не вызывает уже сомнения ни в ком. Ленин еще в 1901 году писал об этом моменте, что при наличных тогда данных — «самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной»^{37}.

Такова была обстановка, в которой недавно явившийся в Петербург, никому неизвестный провинциальный учитель, Николай Гаврилович Чернышевский, занявшийся по приезде для заработка переводами английских романов и составлением компилятивных статеек для бесцветнейшего петербургского журнала, вырос быстро и неожиданно для всех, — но не для себя — в одну из центральных политических фигур эпохи. В этот исторический момент, один из поворотных моментов русской истории, у миллионов русского народа, судьба которого поставлена была на карту, не оказалось, кроме этого неизвестного учителя, никого, кто был бы подготовлен с такой последовательностью, силой, решительностью и мужеством, с таким умом и блеском сформулировать, предъявить и отстаивать его подлинные, насущные, кровные интересы. В этом тайна превращения скромного и застенчивого провинциала в вождя огромного исторического движения.