Чернышевский

Чернышевский великолепно, конечно, отдавал себе в этом отчет, В своем опровержении обвинительного акта, составленного сенатскими секретарями, он прямо указал сенату, что последний продиктован «сословным раздражением той части дворян-землевладельцев, которая была недовольна освобождением крепостных крестьян»^{131}. Понимали это и люди, окружавшие Чернышевского. Его двоюродная сестра, Е. Н. Пыпина писала 12 апреля 1864 года своей матери: «Против Николи существует такое же озлобление в петербургских аристократических кругах, как и в саратовских… Со всеми передовыми людьми всех стран повторялась его история. У нас на Руси, кажется, он первый возбудил всю российскую знать и дворянство»^{132}. В подчеркнутых мною словах Пытанной истинный обвинитель Чернышевского указан даже точнее, чем в смягченном по тактическим соображениям указании самого Чернышевского. Ибо в процессе Чернышевского действительным обвинителем — и одновременно судьей и палачом — была не та или иная часть дворянства, а именно вся российская знать и все дворянство, как противившееся «освобождению» крестьян, так и сочувствовавшее ему.

Уже много лет спустя после смерти Чернышевского, человек совсем другой культуры, чуждый и враждебный всем интересам и традициям Чернышевского, мистик и богослов, В. С. Соловьев дал меткую и исчерпывающую характеристику процесса Чернышевского.

«Назвать его (дело Чернышевского) «судебной ошибкой», — писал он, — было бы совсем не точно, так как для судебной ошибки необходимо, чтобы были две вещи: во-первых, суд, и, во-вторых, ошибка, то есть невольное заблуждение. Но в деле Чернышевского не было ни суда, ни ошибки, а было только заведомо неправое и насильственное деяние, с заранее составленным намерением. Было решено изъять человека из среды живых — и решение исполнено. Искали поводов, поводов не нашли, обошлись и без поводов»^{133}.

А сам Чернышевский? — 7 декабря 1863 года с ним имела свидание Е. Н. Пыпина. «Он, как всегда, покоен и весел; говорил, что ему странно, что у господ-сенаторов нехватает решимости подписать постановление, что ведь, вероятно, не они выдумали его, следовательно, рассуждать им нечего»^{134}.

Сенат постановил: Николая Чернышевского 35 лет лишить всех прав состояния и сослать на каторжные работы в рудниках на 14 лет, а затем поселить в Сибири навсегда.

Государственный совет под председательством кн. П. П. Гагарина, главы партии крепостников, знаменитого автора знаменитых «нищенских наделов», при помощи которых ограблено было в 1861 году крестьянство, целиком подтвердил приговор сената. 7 апреля его утвердил Александр II, сократив до 7 лет срок каторжных работ. 4 мая приговор был объявлен Чернышевскому. 20 мая 1864 года на фельдъегерской телеге, тайком от родных, он был вывезен из Петропавловской крепости и отправлен на каторгу. Русская революция стала на несколько голов ниже.

Перед отправкой на каторгу Чернышевский должен был подвергнуться обряду гражданской казни. Несколько свидетелей, затерявшихся в толпе, собравшейся 19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге вокруг эшафота с позорным столбом, оставили описание этого дождливого петербургского утра, в которое контрреволюция торжествовала свою победу над пленным врагом. Победившая азиатчина праздновала ее в средневековой форме. Варварский обряд, наследие и воспоминание глухих времен кулачного права, едва ли не в последний раз в русской истории был вытащен на свет, чтобы закрепить победу дворян над вождем крестьянской революции.

Среди 2–2 1/2-тысячной толпы, окружившей жандармское карре, отгораживавшее от нее эшафот, находились гвардейский офицер В. К. Гейнс, впоследствии Вильям Фрей, эмигрант и создатель новой «религии человечества», В. Я. Кокосов, тогда — студент-медик, впоследствии врач на Карийской каторге, М. П. Сажин, известный впоследствии бакунист. Они записали то, что видели. Вот рассказ Гейнса-Фрея:

«По мере приближения к толпе все более и более росло мое волнение. Наконец я на площади. Высокий черный столб с цепями, эстрада, окруженная солдатами, жандармы и городовые, поставленные друг возле друга, чтобы держать народ на благородной дистанции от столба. Множество людей, хорошо одетых, кареты, генералы, снующие взад и вперед хорошо одетые женщины, — все показывало, что происходит нечто чрезвычайное.

Какая-то старуха предложила мне скамейку. «Надо сиротам хлеб заработать», — говорила она мне. Если бы она взяла с меня не 10 копеек, а 50, то и Тогда я с удовольствием взял бы скамью, потому что публики набралось слишком много, и мне уже приходилось стоять в третьем ряду.

Три четверти часа мне пришлось стоять на скамейке, дожидаясь приезда Чернышевского. Но для меня это (время прошло быстро. Я жадно вглядывался во всякую подробность. Хозяйка моей скамейки стояла вместе со мной, рассказывала мне, (как новичку, что будут делать с преступником. Показала саблю, заранее подпиленную и стоящую внизу эстрады. Заметила между прочим, что в прежние разы столб был гораздо ближе к народу, чем теперь…