Чернышевский

Это был грандиозный и, быть может, по существу, утопический план. Чернышевский пронес его через крепость, каторгу, ссылку и в самые тяжелые моменты не оставлял мысли о хотя бы частичном его осуществлении. Но из него не осуществилось ничего, кроме отдельных, разбитых кирпичей, которые должны были пойти на верхний этаж.

Чернышевскому было 34 года в момент ареста. За предшествующие 7 лет работы (1855–1862) он напечатал 10 томов книг и статей, из которых длинный ряд были, по известному немецкому выражению, Epoche machend («эпохальными», делающими эпоху), а часть живы и сейчас («Антропологический принцип» — в философии, «Эстетические отношения» — в эстетике, «Очерки гоголевского периода» — в истории русской общественной мысли, политические обзоры — в истории Европы XIX в. и т. д.). За последние 27 лет (1862–1889) — кроме романа «Что делать?» — он смог напечатать лишь пару статей и… одно стихотворение. В этом была специфическая пытка, уготованная гиганту мысли, которой недаром в одном из сибирских писем своих спрашивал: «Всегда ли наилучшее место для жизни органического существа — его родина?»^{141}. «Чорт догадал меня родиться в России с умом и талантом», воскликнул в свое время Пушкин.

Убедившись, что роль политического руководителя для него надолго, если не навсегда, заказана, Чернышевский мечтал, что ему удастся еще поработать для своего дела в качестве ученого. На этом поприще он мог, действительно, явиться крупнейшей, выдающейся силой. Величайший из ученых его времени, К. Маркс, ознакомившись лишь с частью его трудов, которые воплотили лишь часть того, что сделал и мог сделать Чернышевский, признал в нем «великого русского ученого и критика» (предисловие к «Капиталу»), говорил, что «из всех современных экономистов Чернышевский представляет единственного действительно оригинального мыслителя…», что его «сочинения полны оригинальности, силы и глубины мысли», что они «представляют единственные из современных произведений по этой науке, действительно заслуживающие прочтения и изучения»^{142}.

Мысль о крупном научном труде, критически перерабатывающем всю сумму накопленных человечеством знаний о себе и окружающем «мире, не оставляла Чернышевского никогда. План его он составил в крепости, он работал над ним на каторге, знакомя с отдельными его частями своих товарищей в увлекательных рассказах об эпохах зарождения христианства, возрождения, реформации и т. д. В Вилюйске, в 1873 г. жандармский офицер при обыске его камеры обнаружил несколько вариантов «Очерков содержания всеобщей истории человечества». Издателю, заказавшему ему перевод «Всеобщей истории» Вебера, он пишет о планах, которые он лелеял, вернувшись из Сибири: «Я не имею прав выставлять на моих книгах мою фамилию. Имя Вебера должно было служить только прикрытием для трактата о всемирной истории, истинным автором которого был бы я. Зная размер своих ученых аил, я рассчитывал, что мой трактат будет переведен на немецкий, французский и английский языки и займет почетное место в каждой из литератур передовых наций»^{143}. В 1888 году, накануне смерти, он задумывает переработку «Энциклопедического словаря» Брокгауза. (На русском языке этого словаря еще не было). «Это план огромного издания, — пишет он. — В моей переделке словарь Брокгауза стал бы таков, что следующие издания немецкого подлинника были бы переделываемы по моему русскому изданию»^{144}. Он считал этот грандиозный научный замысел вполне по силам себе. «Я считаю себя имеющим силу содействовать переработке некоторых отделов науки», — писал он в эти дни и был, конечно, только справедлив к себе. С этой мечтой о научном творчестве Чернышевский сошел в могилу. Романовские тюремщики и русское «культурное» общество свели на-нет все планы Чернышевского о научной деятельности.

Оружие политика, публициста, ученого, было выбито из его рук. Если он хотел продолжать борьбу за влияние на человеческие зады, — а он хотел этого, — он должен был переменить оружие. Он не сдавался; он продолжал сражаться, но уже чужим оружием. Он пришел к мысли, что из крепости, с каторги, из ссылки он мог бы, быть может, пробиться к читателю в виде беллетриста, и он заставил себя стать беллетристом. Он сделал себя беллетристом, как сделал бы себя химиком или генштабистом, если бы это потребовалось ходом дела, которому он посвятил свою жизнь.