Чернышевский

Годы жизни Чернышевского после Сибири в Астрахани и Саратове (1883–1889) подтверждают с непререкаемой силой палаческую роль не только царизма, но и культурного, либерального общества по отношению к Чернышевскому. Его переписка этого времени дает в общем потрясающую картину утонченных нравственных пыток, на которые обречен был Чернышевский и после возвращения из Сибири. Виновником этого было не только царское правительство, но — на этот раз даже в большей мере — именно «культурное» общество 80-х годов.

Среда, в которой правительство насильственно держало Чернышевского, — обывательская среда глухих провинциальных углов, — немногим отличалась от среды полудиких обывателей якутских поселений. С полным правом Чернышевский мог повторить о ней то же, что писал в 1873 г. из Сибири о своих вилюйских «знакомых»:

«Здешние люди — как везде: есть Дурные, есть хорошие; но все они совершенно чужды всяких качеств, по которым люди могут быть нескучными для меня собеседниками… Воя сумма жизни от истоков Лены до океана составляет такую сумму знаний и новостей, которой достанет на полчаса разговора в год. Больше надобно не требовать: все то же, все то же»^{176}.

Круг знакомых и интересов Ольги Сократовны, как они выясняются из переписки и воспоминаний, — астраханские бакалейщики и рыбопромышленники, монахини соседнего монастыря, мелкие служащие казенных и частных учреждений, — вполне гармонировали с этой характеристикой. К этой среде Чернышевский мог испытывать только презрение. Но и презрение открыто нельзя было высказывать: это поставило бы Чернышевского в роль какого-то Дон-Кихота, сражающегося с провинциальным мещанством и чиновничеством; это, вероятно, сломало бы кое-как налаженную жизнь; это, наконец, огорчило бы Ольгу Сократовну. Свое презрение приходилось маскировать: лучше было прослыть «чудаком», «нелюдимом», чем провинциальным Дон-Кихотом.

Почти буквально повторяя характеристику окружавшей его в Вилюйске среды, Чернышевский пишет через пятнадцать лет о своей жизни в Астрахани:

«Я житель того самого острова, на котором благодушествовал некогда Робинзон Крузо, со своим другом Пятницею. Я не лишен нежных приятностей дружбы; но все здешние друзья мои — Пятницы;…мы толкуем о том, хорош ли улов рыбы, выгодны ли для рыбопромышленников цены на нее, сколько привезено хлопка и фруктов из Персии; уплатит ли по своим векселям Сурабеков или Усейнов»…^{177}

Пятница — лишь другое воплощение той же дикости, которая окружала Чернышевского в Вилюйске.

Выход для Чернышевского был в одном — в научной, литературной работе. Этого требовало и материальное положение. На руках у Чернышевского была жена, не очень считавшаяся с реальными возможностями удовлетворения своих потребностей, и два сына, еще требовавшие поддержки, — один из них больной. Позади были долги наследникам Некрасова и Пыпину, поддерживавшим семью во время сибирской ссылки отца.

С широкими планами научно-литературной работы возвращался Чернышевский из Сибири. Планы энциклопедии человеческих знаний, истории цивилизации, переработки всеобщей истории, наконец, создания энциклопедического словаря были обдуманы в вилюйском одиночестве и, вероятно, во многих деталях уже проработаны. Оставалось сесть за работу и этим путем продолжать то дело, которому с молодости отдана была вся жизнь. Но…прежде всего пришло сообщение, что запрет на литературную деятельность Чернышевского, действовавший еще в Сибири, — не снят. Если верить Ольге Сократовне, Чернышевский — этот железный человек несгибаемой воли — плакал, наткнувшись на это препятствие.

Затем запрет был «снят», но на таких условиях, которые обозначали невозможность какой-либо серьезной литературной работы.

«Вопрос о праве ваших занятий в печати вчера выяснился, — сообщали Чернышевскому из Петербурга через год после его переезда из Сибири — работать можете, посылая все написанное ко мне на мое имя, а я уж от себя буду представлять присланное в цензуру. Статьи ваши будут появляться под псевдонимом, а под каким — сейчас сказать не могу… Главным условием поставлено, чтобы появление ваших статей не было встречено какими-нибудь неразумными писателями излишней болтовней или овациями, и чтобы псевдоним не был разоблачен. Хотя последнее и трудно, но будем стараться о молчании»^{178}.

Все это обозначало, конечно, невозможность сколько-нибудь самостоятельной работы в той области и в том объеме, о которых мечтал Чернышевский. Чернышевский попробовал перейти на отдельные статьи и на беллетристическую форму изложения. Беллитристика Чернышевского сибирского и астраханского периода — это, конечно, тоже маскировка, как маскировкой были его «чудачества» и «странности», ограждавшие его, от обывательского любопытства, обывательского сочувствия и обывательской назойливости. Но и здесь его постигла неудача.