Чероки

Жорж кивнул и ткнул пальцем в лежавший на боку контрабас. «А, музыка», — бросил Кроконьян. «Да», — ответил Жорж. И пошел в чулан за саксофоном. «Что ты о нем скажешь?» Коренастый человек туманно намекнул на какой-то духовой оркестр в какой-то далекой армии. За два часа они отдраили саксофон порошком, смазали кнопки, начистили мундштук и тщательно настроили оба инструмента. Великану удалось извлечь из саксофона несколько обрывистых звуков, затем он припомнил гаммы, а затем исполнители посвятили весь день разучиванию композиции «What’s new»[45], стоя лицом к лицу возле окна. Кроконьян, заслонив глаза рукой, недовольно буркнул что-то по поводу жаркого солнца и, за неимением шляпы, накрыл голову зеленым носовым платком, завязав его узелками по всем четырем углам. Вечером они решили посмотреть фильм по телевизору, но очень скоро утратили интерес к сюжету, вырубили звук, снова взялись за инструменты и начали озвучивать мутное изображение примитивной мелодией, состоявшей из струнного пиццикато и сиплых выдохов саксофона. Потом, где-то на третьей части фильма, за окнами заурчал мотор, они тут же смолкли, и мотор снаружи тоже утих.

Кроконьян ринулся к двери, размахивая своим саксом, как алебардой. В дверь постучали, потом открыли ее, не дожидаясь ответа изнутри, и вошел Бернар Кальвер с дорожной сумкой в руке. Жорж начал было представлять коренастого человека хозяину дома. «Виделись уже», — проворчал Кроконьян. Бернар Кальвер старался не встречаться с ним глазами. Они поужинали яичницей, распределили между собой комнаты. «С Вероникой у нас последнее время не очень-то складывалось», — признался Бернар Кальвер на следующее утро. Вот он и решил сменить обстановку. Он надеется, что не помешал им?

— О, вовсе нет, — сказал Жорж, — но предупреждаю вас: скоро здесь может стать жарко.

— Что, неужели этот тип?..

Тем временем Кроконьян спускался в деревню, чтобы купить все необходимое для торта.

— Нет, другие типы, — ответил Жорж. — Те, что допрашивали вас, ну вы помните?

— Ах те, — воскликнул Бернар. — Простите меня, я не должен был им говорить.

— Да ничего, все равно, найдутся и другие. В общем, посмотрим.

Великан привез вишневую настойку местного розлива и целую кучу засахаренных фруктов. Какое-то время он хлопотал в кухне, затем они снова взялись играть. Бернар Кальвер присоединился к оркестру, барабаня двумя обструганными ветками по пустому чемодану, накрытому газетой, — в общем, образовалось почти классическое трио. Вечером они выпили за Кроконьяна, которому стукнуло сорок три года.

На следующее утро все отправились наверх, собирать хворост. Когда они проходили по лугам, из-под их ног фонтанами брызгали во все стороны кузнечики, ярко-зеленые и ярко-красные, и крупные бледно-зеленые сверчки. Кроконьян изловил кузнечика; насекомое рвалось из его пальцев, как маленькая живая пружинка; великан оторвал ему ножку, попробовал на вкус, скривился и отпустил свою колченогую жертву на волю. Ближе к вечеру они спустились в деревню и сделали закупки у бакалейщицы, которая сварила им на печке кофе с сильным преобладанием воды. Помешивая ложечками в чашках, они наблюдали сквозь узкую витрину за хилым трафиком на шоссе: загорелые светлоглазые мужчины на красных тракторах; фургончики «403» и «404» с помятыми дверцами, из которых торчали стебли соломы, и номерами, намалеванными от руки и прицепленными проволочкой к лобовому стеклу; пятичасовой красно-синий автобус, доставлявший крестьянских детишек из ближайшего коллежа и крестьянских жен с прочной новой одеждой, купленной в городе на смену старой; торговец электробытовыми товарами, объезжающий клиентов для постпродажного сервиса; иногда длинный итальянский трейлер, а в конце недели — юркие двухместные автомобильчики или огромные семейные рыдваны с приморскими номерами.

Не успела колокольня деревенского «Вестминстера» отзвонить семнадцать часов, как вдали показался фюзеляж автобуса. Автобус затормозил напротив бакалеи, по другую сторону улицы. Это была машина фирмы Chausson с громоздким синим кузовом, исчерченным красными стрелами, довольно старая и весьма непрезентабельная на вид — грязные стекла, перекошенные фары, потускневшие хромированные части. То ли в силу мимикрии, то ли по взаимному выбору шофер был так же безобразен: красномордый, косоглазый, одетый в синюю спецовку, перемазанную чем-то белым и черным. Дверь автобуса открылась под тяжкие всхлипы сжатого воздуха. Из лавки, где сидела троица, автобус казался пустым. Была среда[46], и это значило, что детишки помогали родителям на фермах, а самые маленькие смотрели японские мультики по телевизору. Через секунду дверца закрылась все с тем же печальным всхлипом, автобус шатнуло, точно умирающего слона, пришедшего на кладбище слонов, и он тронулся в путь (конечная остановка — огромное кладбище автобусов), открыв взорам троих мужчин маленькую площадь с каштаном, колодцем и дорожным указателем, которую на миг заволокла серая пыль; в этом облаке стояла Вероника с чемоданом в руке, она смотрела прямо на них. Потом перешла улицу.