Черта

И он принялся втолковывать Сереге, что философия девицы вовсе не исключает, так сказать, рикошета. Ведь такое письмо вроде шальной пули: прилетело ниоткуда, потыкалось, потыкалось, и только потом попало в кого надо. А вот если бы оно с ходу попало в десятку, было бы очень просто, несолидно даже. А тут, считай, оно срикошетило от него, Березкина, и угодило в него, Серегу. Других кандидатов он не видит. Из всех его друзей только Серега пишет стихи. А это уже серьезная цель!

– И потом, ты же позавчера у меня ночевал, находился, можно сказать, по адресу! Чуешь, какое совпадение? Можно даже сказать удивительное совпадение! Считай, письмо летело к тебе, но не застало!

Словом, приняв самое живое участие в судьбе отправительницы и проявив подлинно цыганскую убедительность, Березкин, в конце концов, приобщил друга к игре таинственных сил и сплавил ему навязчивого голубя. И то сказать, выбросить такое счастье – это все равно, что ребенка обидеть. А бывший морпех Березкин ребенка не обидит. Серега пристроил письмо в карман и отправился с другом к ранее намеченным целям, состоящим в поисках неповторимых впечатлений молодости и свободы.

Попав поздно вечером домой, он замкнулся в кирпичном пенале своей комнаты, осветил ее лампой и окружил себя тишиной. Достав конверт, извлек бисерный почерк, положил его перед собой и задумался.

Что за разумная и самобытная девушка, однако, стояла за ним! Он попробовал представить себе ее внешний и внутренний облик. Облик размывался, переливался, дрожал, вырождался в фоторобот и становился похожим на Аньку Непрухину, с которой у него год назад случилась несчастная любовь. Событие это носило умеренно-катастрофический характер, ударной волной отразилось в стихах и бродячей колючкой застряло в памяти. Днем оно его уже не беспокоило, ночью же разгуливало по сонному воображению, проникая сквозь затворы беспамятства и покалывая ущемленное самолюбие. И если гематома, образованная ущемлением, к этому времени вполне рассосалась и на повадках его никак не отражалась – подрагивал все еще некий злопамятный душевный мускул, не простивший Аньке ее рыскающей похотливой близорукости. Хотя стихи его после их расставания лишились здоровых питательных соков и шипучего энтузиазма, он с удивлением обнаружил, что скулящая сердечная боль для него милее тотального расположения Аньки Непрухиной. Поначалу жалостливая муза думала также, но постепенно мнение поменяла, стала гулять на стороне и, наконец, пропала, растворившись в антологии нытья.

Одержимый творческой похотью, он гонялся за ее выдохшимся запахом, искал ее следы в подвалах подсознания, караулил ночами звуки ее шагов – словом, делал все, чтобы принудить ее к прежнему сожительству. Муза ловко уклонялась и через смешливое любопытство незнакомых особ настоятельно советовала облечь ее в новую плоть. Он же, будучи вовсе не против новых отношений, страшился наперед их непременной, как он полагал, эволюции в сторону пошлости.

Серега взял письмо и перечитал.

"А девушка-то, оказывается, поумнее меня будет!" – ощутил он легкую зависть вроде той, что испытывал, когда читал достойные стихи из современных.

Отойдя от стола, он растянулся на диване и вернулся мыслями к письму. Да, предпосылка хороша, он и сам уже об этом думал – мир случаен, запутан и сложен, но все взаимосвязано, и если потянуть за ниточку здесь, то дрогнет кактус на другом конце света. Вот эту связь и надо искать, ибо на самом деле на другом конце находится не просто кактус, а малая часть большой истины. Выходит, то, что он писал до сих пор – не стихи, а посильное воспроизведение очевидных причинно-следственных связей. Получается, что слова, рожденные живым объемом чувств, падали на бумагу, как перезревшие яблоки на землю, образуя плоскую, наполненную лишь статистическим смыслом окружность.

Ох, уж это "потому что"! Оно лжет нам поминутно, пряча от нас суть вещей, ибо на самом деле перед нами нечто туманное и загадочное, где прямой вопрос оборачивается неверным отзвуком невнятного ответа, где очевидное рождает сомнение, а обыденное уходит из-под ног, где гром впереди молнии, а мудрость заканчивается вместе с детством. Где мироздание – существо, созвездия – его скелет, звезды – родимые пятна, их свет – нервы, связанные с нами, как орган с болью.

Серегино сознание качнулось и, не удержавшись, провалилось в мягкую дремучую яму. Звуки плывут к нему издалека. Теряя силы достигают слуха, оседают в голове, тихо радуются удаче. Родились, чтобы стремительно преодолев посильное расстояние, исполнить предназначенное – сообщить о своем творце. Звуки, как звуки – то ли земля потирает руки, то ли зевает уставший ветер, то ли в ночном небе ласкаются украдкой облака.

"Где я? Снаружи? Внутри? Здесь? Там? Нет, я ни здесь и ни там, но я и здесь, и там. Я ветер, змеей шуршащий в тесных улицах покинутого города, земное покрывало, с треском рвущееся под напором небесных камней, кривляка гром, сорвавшийся с насупленных небес, крыша, стонущая под парными струями дождя…