Чертеж Ньютона

Три раза он возил нас в Крым, и успел научить меня плавать и ловить бычков на креветку с пирса. Мать на увитой мускатом веранде пекла баклажаны, чистила и жарила улов и все время в гамаке и на пляже читала Цвейга, Фейхтвангера, Голсуорси: эти имена я знал сызмала, поскольку она вдохновенно пересказывала отцу прочитанное, а тот слушал вполуха, занятый собственным чтением, жадно вникая в грубо переплетенные книги, желтые страницы которых были испещрены бледно-лиловыми нечитаемыми строчками. Для него это было привычно: в нашей огромной комнате в коммуналке на Преображенке не было перегородок, и все занятия были совместными; отец обычно читал, стучал по клавишам пишмашинки или перепаивал радиоприемник, наматывая на ферромагнитный сердечник дополнительные витки медной паутины, расширяя диапазон приема, чтобы потом приложить палец к губам, призвать нас с матерью к тишине и долго шуршать риской по шкале, вылавливая сквозь вой, свист и шорох строгую обличительную речь. О, этот запах дымной ниточки от шипящей под жалом паяльника канифоли, эти блестящие капельки припоя, отражающие всю комнату, мгновенно матово слепнущие, если на них подуть (что было почетной моей обязанностью).

В переходном возрасте я стал испытывать обиду на отца: мне казалось, он, месяцами в одиночку шедший через тайгу, пропадавший и выживавший, был сильней всего на свете, – но почему же он ушел от нас, какая сила его увлекла? В институте я рвался в сложные походы по всей стране, ездил и на ББС – Беломорскую биостанцию, был на том скалистом крохотном острове, где когда-то отец отшельничал две недели, пока о нем не вспомнили и не соизволили забрать на материк. Заброшенный, погасший вместе с прекращением судоходства маяк; сосны на светлом утесе; деревянный сарай для сушки рыбы, крытый дранкой, – в щели меж бревнами просматривался солнечный ломоть моря, серебряные слитки рыбин покачивались от ветра на разлиновке веревок; к вечеру море мрачнело. Я садился за грубо сколоченный стол, приспособленный для разбора снастей и разделки рыбы и потому усыпанный чешуей, ставил керосинку, открывал отцовскую тетрадь и представлял, что когда-то на этом месте, за выскобленным после вечернего улова столом сидел он и, посматривая в морскую даль, обращался к черновику.

«Есть такой сюжет в агиографии, – записал отец на Беломорье. – Один отшельник стремился обрести святость, но боялся, что на самом деле он желает в своих глубинах не святости, а уважения и почета, чтобы к нему всё больше приходили за исцелениями и напутствиями. То есть что его подлинное „я“ стремится к власти, а не к растворению в мире ради оплодотворения мира. И чтобы проверить себя на своем поприще, святой этот взмолился к Христу, чтобы Тот пришел и разрешил его сомнения.

Наконец Христос явился отшельнику в его пещере.

Святой преклонил колена, но заметил, что на голове видения не терновый венец, а венец из стеблей роз.

Отшельник тут же встал и замахнулся посохом на дьявола, который поспешил убраться прочь.

В следующую ночь, едва живой от горя, отшельник забылся сном и вдруг увидел на краю своей каменной лежанки человека.

Тот сидел и тихо плакал.

Из рук его, сложенных горстью, из стигматов росло дерево.

Оно поднималось к потолку пещеры и открывало в своей кроне лазурную бездну.

Отшельник понял во сне, что дерево это – крест, а перед ним Христос.

И больше никогда не спрашивал себя, чего он подлинно желает – небес или каменной пустыни».

Глава 11 Четырнадцать терабайт

Явернулся в Москву в ясную погоду и на посадке, пока самолет разворачивался в углах квадрата перед заходом на Домодедово, несколько минут дивился тому, до чего же похожа столица на смазанный почтовый штемпель.

Не успел я оказаться в Москве, как среди просыпавшихся градом сообщений нашлась весточка от Беллы: отец пропал без вести и объявлен в розыск. Отец и вправду исчез со всех радаров, но я и сам только что вновь на них появился. Тем более он и раньше иногда пропадал где-то в пустыне в одиночном походе. Я навел справки, дозвонился Белле. Сейчас происходит что-то особенное, сказала она. Никому прежде не приходилось его искать. К тому же нашлась записка: «Раз, два, три, четыре, пять» – дата и подпись. Белла рассматривала все варианты, вплоть до худшего, но тогда где хотя бы тело. Самому мне некогда было беспокоиться, да и тон записки показался игривым. Я лучше других знал, чего ожидать от моего сумасбродного папки. Я занялся своими делами, будучи уверен, что вскоре получу что-нибудь вроде месседжа с его любимым эмоджи – матросом, салютующим с кораблика: «Ahoy!».