Чертеж Ньютона

Ватсон больше всего любил весеннюю пустыню, когда можно было не носиться по ломкому периметру шакальих меток на пыльных тамарисках, а совать нос в цветы, чихать, и фыркать, и гонять пчел. В сумерках он исчезал, отправляясь к бедуинской стоянке, куда подтягивалось стадо овец, пахнувшее сыром и пометом. Поднимая пыль, овцы топтались, семенили и, шарахаясь от суетившихся овчарок, втягивались в загон из сложенных камней. Псы встречали лабрадора звонкими, басовитыми и охрипшими голосами, но никогда не рвали – иногда даже позволяли приблизиться к течной суке. Под лунным светом овцы казались грудой валунов. Луна превращала пустыню в широко раскинувшийся сон, обрамленный поверху огнями иорданской, более населенной стороны, возвышавшейся над лезвием ртутного блеска Мертвого моря. Отец и потом я сидели над косогором, поджидая, когда Ватсон вернется после своего весеннего моциона, обычно под присмотром какого-нибудь пса, следившего, чтобы гость наверняка покинул границы владений.

Летом Ватсону по душе был Негев: перепончатые лапы водяной собаки созданы для песка, тогда как Иудейская пустыня вколачивала в лапы колючки и камешки, и после марш-броска до заветной стоянки, скажем, в нахаль Цеелим, перепонки начинали кровить – на последнем этапе Ватсон то и дело припадал мордой к земле, чтобы их вылизать. Воды для него требовалось, как для взрослого человека, а в теньке пес первым делом разгребал верхний, горячий слой почвы, прижимался к грунтовой прохладе пузом – отдышаться – и вывешивал розовый прапор языка из запенившейся пасти.

В Галилее прохладней, но сложнее – из-за кабанов: по причине своей некошерности и нехаляльности они расплодились там, как уличные кошки в Тель-Авиве. Дубравы на горе Мерон к осени сбрасывают желуди, и кабаны чувствуют себя как в раю. Скажем, встали вы на ночлег, разложили костерок. Смеркается. После ужина охватывает дремота. Звёзды такие, что видно, какая ближе, а какая дальше. Как вдруг в лесной чащобе появляются шумные глыбы, три-четыре штуки, на разном удалении. Ватсон встречает их как положено – лаем, наскоком, рычит, отступает, кидается… Отец, конечно, тут же бросается защитить песика, встать между ним и выдвинувшимся секачом: в холке кабан до бедра, а ну как полоснет клыком собачку, и куда с ней, двухпудовой, – посреди пустоши в ночи шкуру штопать?

У Ватсона нежнейшие бархатные уши, слегка в крапинку. Отлежавшись после перехода, он исчезал проверить старые метки, переправленные и затертые шакалами и лисами, восстановить охрану границ, потыкаться в норы к даманам, стремительно разбегавшимся при его появлении по ярусным тропкам, как по воздушным монорельсам. Отец сначала шел за псом, особо осматривая валуны – не свернулась ли под ними гадюка или эфа, затем ставил палатку или, решив спать без нее, устраивал лежанку, непременно собирая в изголовье тур – башенку из камней, бедуинский оберег от злых духов, обкладывал пенку и спальник камешками, между которыми набрасывал клочки шерсти, выщипанной с овчинки (овечья шкура служила подушкой), – так тоже поступают бедуины, ограждая себя от фаланг и скорпионов: запах скотины, нечувствительной к укусам, для этой нечисти есть запах смерти. В трудных местах Ватсона приходилось брать на руки или тянуть по круче на поводке. Зато на вершинах было свежо, пес знал это и старался изо всех сил, чтобы потом, вместе с хозяином оглядываясь на десятки верст вокруг, вдыхать тревожно запахи ветра, несущего полóтна собачьего воображения.

Бедуинские стоянки отец обходил, но не скрывался, а если попадался на глаза, махал рукой; его знали и иногда окликали, чтобы напоить и продать за гроши козьего сыра с лепешками, натертыми чесноком и иссопом.

Вдали от воды никогда нельзя расслабляться – переход по пустыне всегда бедствие. Щенком Ватсон не раз был несом в рюкзаке или на загривке, и после отлеживался в каменной ванне, откуда высовывал только нос, опасаясь, что хозяин снова пойдет навстречу обжигающему язык солнцу. С детства Ватсон знал: если в поход, значит, режим переключается – ночью охранять, днем спать; и стоило только отцу достать рюкзак, как пес терял сон и то не отходил от рюкзака, то хвостиком слонялся за хозяином по башне.

Единственное, чего Ватсон всерьез боялся в пустыне, – падучие звёзды. Метеорит чиркал по небу, как спичка по коробку. И тут пес вздрагивал, поднимал уши и, сиганув к месту падения звезды, вдруг вставал как вкопанный и поскуливал.

В деле следования моего путям отца Ватсон брал на себя обязанности вожатого, но не вожака. На развилках тропы я давал псу возможность выбирать и, только если тот сомневался, доставал GPS с «километровкой». Что-то чуял Ватсон в пустыне, чего еще не мог разглядеть я. По возвращении пес еще дня два пах пустыней: загривок, уши, грудь были напитаны запахом костра, каменной пыли и шалфея. А я продолжал надеяться, что в следующий раз он возьмет след.