Чертеж Ньютона

– Скажи-ка мне, дорогой, почему большинство жителей Меа Шеарим не признают государство? Мне такой подход по душе: честное слово, анархия как союз автономных личностей – родная мать порядка.

– А с чего бы нам признавать Израиль? Во-первых, мы поселились здесь еще до его создания. Во-вторых, кто мы такие? Мы члены общины, а не общности. Мы не можем оставить своих людей в пользу чего бы то ни было. Ведь кто мы? Мы храним традицию со всей строгостью, на которую только способны. После Катастрофы еврейство чуть не погибло. В 1946 году ребе из Белза едва собрал миньян на Рош а-Шана![22] А нынче у него снова тысячи хасидов. Кто жил тогда в Иерусалиме? Горстка уцелевших, наполовину состоящая из надломленных, помешанных людей, бежавших из пламени Катастрофы. Мы никому не противостоим. Мы лишь храним ту самую традицию, которую Моше получил на Синае и передал Йегошуа, а тот – старейшинам Великого собрания, а те – фарисеям, таннаям, амораям, гаонам, а уж те – ранним комментаторам: Маймониду, Нахманиду, наконец, «Хасидей Ашкеназ». Кто-то из них был новатором, кто-то – модернистом, но закон у них был один и тот же. Всё еврейство исполняло те же законы, что соблюдаются тысячи лет. У сефардов, ашкеназов, йеменитов, у всех общин диаспоры традиция была одна: живи как хочешь, но заповеди соблюдай. Например, законы Песаха[23] так суровы и исполнять их надо столь подробно, что никому, кроме своей семьи, не доверишься. На Песах мы едим и пьем только домашнее. Рыбу многие в Песах не едят совсем, потому что в Венгрии (откуда наш хасидский двор), чтобы рыба дольше хранилась, рыбаки ей под жабры клали хлебный мякиш, а это запрещенный хамец. Ну, в худшем случае ели рыбу, которую поймали сами. Хасиды ехали на Кинерет, ловили рыбу, привозили и выпускали в микву! Я еще помню, как нырял в микву с плавающими рыбами.

– Секундочку, при чем тут Венгрия и заповеди с Синая? – подмигнул отец. – При Моше еще не было Европы.

– Наше время – не улица с односторонним движением. Все события, имеющие смысл, не отстоят далеко друг от друга. Скажем, если бы меня сейчас Господь прибрал во времена Иегошуа, я бы точно так же поостерегся есть на Песах рыбу, как не ел ее мой прадед в Венгрии. Ибо Господь может делать со мной что угодно, но Он не вправе лишать меня памяти. «Помни!» – вот главная заповедь. Все остальные выводятся из нее. Я никогда не забуду, как отец меня, трехлетнего, закутал в талит и привел первый раз в хедер. В хедере мне дали намазанное медом печенье в форме букв, я слизывал мед – и так начал учить алфавит.

От этих времен в дневниках отца осталась запись: «Когда Костик рассказывает о Большом взрыве, об инфляционной теории, когда отчасти становится в ощущении понятно, что вся Вселенная, со всеми ее галактиками, пульсарами и черными дырами, когда-то была размером буквально с шарик авторучки, иными словами, в прямом смысле помещалась на кончике пера, кажется, что эта мысль должна нас сильно сближать – стискивать всё живое и неживое во Вселенной, не только нас друг с другом и животными, природой, но и странно роднить со звездными туманностями, делая их чуть ли не одушевленными; исчезает далекость и, кажется, смерть, раз мы способны хотя бы представить подобную близость».

Я помнил эти разговоры, «лифтеры» называли их «телегами»: «Сегодня Физик разогнал отличную телегу про Big Bang!»

«Лифтеры» подшучивали над собой: «Разве удобно жить в лифте? Его же все время вызывают». Некоторые с дерзновением принимали такой образ жизни на отвесной стене: «Что ж? – пожимал отец плечами. – Каждый мужчина – это случайно выживший мальчик». При том что всё, абсолютно всё, что было доступно его знаниям и случайным заработкам, похожим иногда на смесь криминала и попрошайничества, шло у него в дело, он ни от чего не отказывался. А в тяжелые времена приходилось прибегать и к воровству на заправках ради пропитания, и побираться на корм очередной подобранной собаке – трясти у автобусной станции жестянкой из-под кофе, подобно тому как живописно оборванные харедим на перекрестках по пятницам собирают подаяния, чтобы было чем встретить субботу. Пока я не начал помогать отцу, он жил впроголодь.

Я страшился представить, как погибла Янка, никогда не спрашивал об этом отца, знал только, что тот обезумел, жил потом на улице, натурально побирался у банкоматов, попадал в полицию и, наконец, оказался у францисканцев.