Чертеж Ньютона

Легендарность отца в расходящихся и сходящихся кругах славы, составленных Лифтой, Иерусалимом, Израилем, эмигрантским сообществом Европы и США, любителями поэзии в самой России, в немалой степени была определена главным русским писателем второй половины века, Иосифом Бродским. За два года до смерти великий поэт и нобелевский лауреат написал обстоятельное предисловие к книге отца «В рассеянном свете», где говорил о том, что перед читателем – новая литература, появившаяся неизвестно откуда, ибо советская литература в XX веке убила великую русскую литературу XIX века, и «всё, что нам осталось, – жмуриться на свет давно погаснувшего солнца». Но стихи Виктора Вайса – совсем другое дело, подлинное новаторство уровня дерзновенного пересмотра классицизма У.Х.Одена и апелляции к античной поэзии образца Константиноса Кавафиса, однако «любое сравнение станет умалением, как тому и положено быть в случае открытия». В целом предисловие Бродского было настолько необычным, таким оглушительно-восторженным, что отец во мгновение ока обрел верительную грамоту высшего признания, ибо ни об одном из современных русских поэтов Бродский не высказывался в хоть сколько-нибудь похожем тоне. Слава отца стала баснословной, превосходящей любые меры и рамки. Дальше ехать было некуда, и в этом смысле текст Бродского, и позже его с отцом переписка (десять писем), и смерть последнего поэта, успевшего короновать поэта нового, отчасти раздавили и обесточили отца. Скорее всего, он и в Лифте подвис не случайно – в сущности, жизнь его там была парашютным торможением после сосредоточенности затяжного прыжка, губительным, но заслуженным простоем – после того, как вместе с переходом Бродского в стан теней Вергилия, Флакка, Петрарки мечты отца об Америке, о том, чтобы следовать академической стезей учителя, в прямом смысле унаследовать хоть что-либо напрямую от него – его связи, его место в культуре? – всё это рухнуло, не успев даже начать приобретать форму в реальности, хотя в предпоследнем письме мэтр, отказавшись принять приглашение приехать в Израиль («Alas, ваши тропики не для сердечников»), обещал «замутить на кафедре приглашение».

В конце мая и января – в первые пятницы после дня рождения Бродского и дня его смерти – в Лифте проходил двухчастный литературный фестиваль. Съезжался весь эмигрантский свет и полусвет, народу собиралось видимо-невидимо, заполнялись дымами костров сады, сколачивались подмостки, которыми потом отец топил очаг. Программу фестиваля составляла Янка, она охотно этим занималась; папаша же величаво устранялся, читал только в конце, на исходе, когда градус словесного священнодействия достигал точки плавления реальности. Он вставал у костра и с отрешенным лицом, проводя то и дело по упрямым своим волосам пятерней, прикрыв глаза над рифмой носа и кадыка, тянул густым зычным баритоном:

Теперь пустыня в зрачках, ветер в бронхах.
Тысячелетья шлифуют мозга кору.
Волны мелют песок, он спекается в окнах.
Что ты, песок, мне покажешь? Мечту?
Мне она не нужна больше. Дым
развалин? Глаза отслезились давно.
До марли туч стер меня мой Додыр.
Мне теперь легко, тяжело: высоко.
Сколько здесь ни люби, все равно до смерти.
Выйти из дому, вселиться в песочницу жить.
Кошка за голубем двор пересекает, и дети
не мои, не мои – дежурят в засаде с распятьем казнить.
На что Эвридика смотрела, не обернувшись? Какой
горизонт ее ослепил? Чью ладонь
сжимала в своей, чей голос родной
был отвергнут с усильем: «Не тронь, не тронь»?

После выступления отца все притихали, старались не сотрясать понапрасну воздух после такой-то кульминации. В основном допивали на посошок, рассеивались, прощались, собирались компаниями, чтобы встать на тропу, повлечься на выход, наверх к шоссе. Оставалась лишь горстка избранных, собравшихся подле Янки в ожидании, когда та принесет к костру тетрадь, вынет из нее конверты, развернет священные письма, на выбор, и пустит по кругу, поглядывая строго, чтоб бережно брали, читая, выхватывая ту или другую цитату вслух, к примеру: «Ваша, Витя, метафора – лучшая пушка в русской поэзии».