Чертобой. Свой среди чужих

Не успели выключиться дизеля, как Андрей уже бросил за борт сходни, те самые, по которым забирались к Иванычу в галерею, и полез вниз. То и дело поскальзываясь на обросшем тиной шифере и искупавшись по пояс, все же добрался до окна, затянутого сеткой от комаров и открытого еще три года назад. Не хочет разбивать стекло, догадался я.

— Готово! — Стоя на подоконнике, он изобразил поклон. — Извините, Ваше Высокопревосходительство, но красная ковровая дорожка теперь исключительно для Каннского кинофестиваля. Остальным — хрен с горчицей.

— Швартов лови, балаболка.

— И куда его девать?

— Вяжи за батарею.

Готово, теперь моя очередь. И горечь какая-то на душе. Хотя, если глянуть с другой стороны, вернувшемуся домой Одиссею повезло меньше. Он застал пьянствующую с гостями жену, а у меня лишь пустота да неподвижное зеркало воды на уровне второй ступеньки лестницы.

— Забирай все это хозяйство, — киваю в сторону стола, на котором стоит покрытый толстым слоем пыли монитор и ящик системного блока.

— Мой тоже прихватим?

— Нет, мля, водяному оставим.

— Понял, чего… — Сын почесал в затылке и опять полез на подоконник, наверное, решил подогнать резиновую лодку.

А я зачем-то пощелкал выключателем, словно надеялся на чудо, и остановился перед дверью в комнату дочери. Эта, в которую влезли через окно, мой рабочий кабинет и библиотека — проходная. Помню, как сердито сопел, сидя за компьютером, когда за спиной то и дело проносились шумные, если не сказать больше, стайки маленьких девчонок. То за куклой, то повисеть на шведской стенке или кольцах, то за губной помадой для покраски когда-то изначально белого кота, то просто так… Сейчас многое бы отдал, чтобы все это вернуть.

Дверь не открывается — разбухла от постоянной сырости. Толкаю сильнее. Поддалась, распахнулась, сильно ударившись об угол книжного шкафа. Ничего не изменилось. Да и чего могло измениться, если уезжали всего лишь на выходные? На столе фотография в рамочке — моя, еще со срочной службы, где старший сержант в сдвинутой на затылок фуражке улыбается, заметно гордясь гвардейским значком и тонкой щеточкой усов, положенных по сроку службы. Три дня до школы прапорщиков, восемь месяцев до Кабульского аэродрома.

Фотокарточка повернута так, чтобы взгляд с нее был хорошо виден с кровати. По обеим сторонам — почетный караул. Два медвежонка, подаренных на девятилетие. Один морпех, в тельняшке и черном берете, другой летчик, в комбинезоне и шлеме. Заберу… если что — ружье выкину, а медведей донесу. Хоть пешком.

За спиной шумное дыхание. Андрей, подошедший тихо и незаметно (или это я не услышал, стоя в каком-то оцепенении?), протиснулся мимо и молча сгреб игрушки. Одну осторожно погладил пальцем по пуговке пластмассового носа и молча сунул за пазуху, вторую протянул мне.

— Спасибо, Андрюш.

Не ответил. Вздохнул и вышел из комнаты. И за это спасибо — за умение молчать в нужный момент.

Забирали все. Все, что хоть когда-нибудь может пригодиться и что выкинем завтра, посчитав ненужным. Постельное белье, пахнущее сыростью и плесенью, одежду из шкафа в спальне, фотографии и старые письма. Даже сняли трубу с бани — хоть и пришлось нырять, но оставлять метровые куски нержавеющей стали посчитали глупым расточительством. Андрей порывался и печку вытащить, но слишком тяжелая, да и жадность стоило немного попридержать. Нам только дай до добычи добраться — даже черепицу с крыши сдерем. Но это уже перебор будет.

Оба компьютера уцелели, несмотря на три зимовки и постоянную влажность. Наверное их делали неправильные китайцы. Не те, что клепали радиостанции. Сын что-то покопался внутри, сняв боковую стенку, поколдовал пару раз матерными заклинаниями, и все заработало, о чем известил «Раммштайн» из колонок. Еще минут пятнадцать с паяльником и проводами, и колокольчики судовых громкоговорителей на мостике рявкнули Вагнеровским «Полетом валькирий».

«РТ-300» уходил в обратный путь. И как у каждого уважающего себя корабля, на корме красовалось название, сделанное золотой краской из найденного баллончика — «Иван Федорович Крузенштерн — человек и пароход».

ГЛАВА 10

Деревня Дуброво.

Тремя днями раньше.

В воздухе пахло неприятностями. Точнее — предчувствием крупных неприятностей, вплоть до беды. У мелких запах другой, чуть отдающий полынью и крапивой, а этот… Этот затхлый, но почему-то с примесью крови. Его ни с чем не спутаешь и никогда не ошибешься. Запах был везде — в улыбках попадающихся навстречу односельчан, в их вежливых расспросах и приветствиях; он сочился отовсюду, заставляя болезненно сжиматься сердце, и он же стискивал холодным обручем виски.