Чертог фантазии. Новеллы

Однажды — не очень важно, а может быть, вовсе не важно — в прошедшие ли времена или в те, что наступят, — столько мусору скопилось на белом свете, что жители Земли решились избавиться от ненужного хлама и сжечь его на большом костре. Место костру было назначено по советам страховых обществ, а также с расчетом того, чтобы лежало оно в равном удалении от любой точки на земле. Такая местность нашлась в одной из обширнейших западных прерий, где огонь не угрожал человеческому поселению и где могли без помех расположиться толпы желающих полюбоваться зрелищем. Обладая наклонностью к подобным событиям и вообразив к тому же, что яркий пламень костра может осветить глубины нравственности, доселе скрывавшиеся во мгле, я сделал приготовления к путешествию. Однако костер уже горел, когда я прибыл, хотя груда мусора, предназначенного для сожжения, была пока невелика. В вечернем сумраке, окутавшем бескрайнюю равнину, одинокой звездой на тверди небес мерцал дрожащий огонек, никоим образом не предвещавший бушевания пламени, которому предстояло разгореться. Народу прибавлялось с каждой минутой: шли пешие, женщины придерживали руками концы наполненных фартуков, кое-кто ехал верхом, катились ручные тележки, тяжело груженные фуры и другие средства перевозки, большие и малые. Отовсюду везли предметы, которые сочтены были ни к чему не пригодными, кроме костра.

— Что же пошло на растопку? — справился я у человека, стоявшего рядом, ибо мне любопытно было знать течение этого события от начала до конца.

Я обратил свой вопрос к человеку весьма серьезному, по виду лет пятидесяти или около того, который, очевидно, тоже пришел поглядеть на зрелище. Он сразу показался мне одним из тех людей, кто, сделав для себя вывод о подлинной цене жизни и ее обстоятельств, проявляет потом мало интереса к суждениям мира. Прежде чем ответить, он воспользовался светом разгорающегося костра, чтобы вглядеться в мое лицо.

— Самое сухое горючее, — промолвил он, — весьма пригодное для растопки, не что иное, как вчерашние газеты, журналы прошлого месяца и палая листва минувшего года. А вот и еще ненужное старье, которое вспыхнет, как лучина.

При этих его словах какие-то люди, подойдя совсем близко к огню, принялись грубыми руками швырять в костер предметы, выглядевшие принадлежностью геральдики: щиты с гербами, короны и девизы благородных фамилий, родословные, лучом света уходящие во мрак веков. Вместе с ними летели в костер звезды, орденские ленты, шитые воротники. Вещи эти могли показаться пустыми безделками несведущему наблюдателю, но обладали некогда большим значением, да, впрочем, и в наше время ценятся ревнителями былого величия в одном ряду с самыми редкостными моральными или физическими качествами. В перепутанных геральдических символах и наградах, целыми охапками бросаемых в огонь, попадались бесчисленные знаки рыцарского достоинства почти всех династий Европы, розетки наполеоновского Почетного Легиона цеплялись за ленточки старинного ордена св. Людовика. Там были и медали нашего общества Цинциннати, которое, как утверждают историки, едва не учредило наследственный рыцарский орден для тех, кто ниспровергал трон во времена революции. Мелькали и дворянские грамоты германских графов и баронов, испанских грандов, английских пэров: от изглоданных червями свитков с подписью Вильгельма Завоевателя до новехонького пергамента свежеиспеченного лорда, получившего его из белых ручек королевы Виктории.

Вид густого облака дыма, из-под которого взметнулись яркие языки пламени, пожиравшего груды знаков земного отличия, исторг столь радостный вопль и гром рукоплесканий у великого множества зрителей из простонародья, что дрогнула сама небесная твердь. После долгих веков наступил миг торжества над теми, кто, будучи сотворен из того же праха и слабостей духа, посмел присвоить себе привилегии, достойные лишь совершенных произведений небесного Мастера. Но вот к жарким угольям устремляется величественный седовласый старец, с груди которого явно была силой сорвана звезда или иной знак отличия. Его лицо не освещали высокие помыслы, но весь облик старца и манера держаться выдавали привычную, ставшую почти естественной, властность человека, который от рождения уверился в своем превосходстве, и никогда до той минуты ничто не подвергало эту уверенность сомнению.

— Народ! — вскричал он с повелительностью, которую не помрачило даже горе и изумление в его глазах, вперившихся в останки того, что было ему всего дороже. — Народ, что ты натворил? Огонь уничтожает все, чем было отмечено продвижение от варварства, все, что могло бы помешать человеку повернуть вспять. Это мы, верхи общества, веками сохраняли дух благородства, изысканность и богатство мысли, все возвышенное, чистое, утонченное и изящное. Отвергая аристократию, ты отвергаешь прекрасное, ибо мы были меценатами, мы создавали атмосферу, в которой процветала красота. Общество, упраздняющее наследственные различия, теряет в своем совершенстве и, более того, становится шатким…