Чертог фантазии. Новеллы

Но не все участвовали в ликовании. Многим казалось, что жизнь человеческая, лишившись кратких вспышек удовольствия, станет отныне совсем тусклой. Пока трудились реформаторы, мне удалось услышать приглушенные восклицания некоторых почтенных джентльменов с красными носами и подагрическими пальцами, а один достойный господин в лохмотьях, лицо которого напоминало давно погасший очаг, более откровенно и отважно выразил свое неодобрение.

— Что же хорошего в этом мире, — вопросил выпивоха, — если теперь уж больше не повеселиться? Чем утешится бедняк в горе и заботах? Что обогреет его сердце на холодном ветру этой неприютной земли? И что вы дадите ему взамен утехи, которой его лишаете? Каково теперь будет собираться старым друзьям у камелька без бутылки, которая подбодрила бы их? Прах побери эти ваши реформы! Теперь, когда навеки загублены добрые компании, честному человеку незачем и жить в этом тоскливом мире, холодном мире, равнодушном и подлом мире!

Эта обличительная речь вызвала громкий смех окружающих, но при всей несообразности чувства, в ней заключенного, я не мог не ощутить сострадания к одиночеству пьяницы, чьи собутыльники разбежались, и ни души не осталось у бедняги, с кем мог бы он выпить стаканчик-другой, да и распивать ему теперь оказалось нечего. Последнее, впрочем, было не совсем справедливо, ибо я заметил, что в решающий миг он все-таки успел схватить бутылочку бренди, откатившуюся от костра, и сунуть ее в карман.

Разделавшись с алкогольными напитками, реформаторы обратили свой пыл на поддержание огня всеми ящиками чая и мешками кофе на свете. У костра появились и виргинские плантаторы с запасами своих табаков. Все это добро, сваленное вместе, образовало подлинную гору и наполнило ночь ароматом столь острым, что, по-моему, и глотка чистого воздуха не осталось. Курильщиков эта жертва огорчила куда сильнее, нежели все, что наблюдали они до тех пор.

— Для чего мне теперь моя трубка? — проговорил пожилой джентльмен, раздраженно швыряя ее в огонь. — К чему мы так придем? Все сладостное и приятное, все радости жизни объявляются ненужными. Уж если эти глупцы реформаторы развели костер, так хорошо бы им самим в нем и сгореть!

— Терпение, — ответил убежденный консерватор, — в конечном счете так и будет. Сначала они всех нас сожгут на костре, а потом сгорят и сами.

Мое внимание перешло от всеобщих и продуманных мер очищения к тем разрозненным предметам, от которых избавлялись люди, таща их в костер. Иные случаи показались мне весьма забавными. Неудачник забросил в костер свой пустой кошелек, другой — пачку банкнот, не то фальшивых, не то просто не принимаемых банком. Нарядные дамы выбрасывали прошлогодние шляпки вместе с охапками лент, пожелтевшего кружева и уймой едва надеванных вещиц из модных лавок, сгоравших еще скорей, чем выходили они из моды. Череда жертв любви — старые девы, закоснелые холостяки, пары, опротивевшие друг другу, — несли на костер связки надушенных писем и восторженных сонетов. Наемный политикан, лишившийся средств к существованию, когда провалился на выборах, положил зубы в огонь — зубы у него были вставные. Преподобный Сидней Смит, пересекший для одной этой цели Атлантический океан, с горькой усмешкой предал огню некие облигации, оказавшиеся простой бумагой, вопреки жирной печати одного суверенного государства, которой они были скреплены. Пятилетний ребенок, отмеченный чертами преждевременной взрослости, типическими для нашего времени, побросал в огонь свои игрушки; выпускник колледжа — свой диплом; аптекарь, разоренный растущей популярностью гомеопатии, — весь свой набор микстур и порошков; врач — свои книги; священник — старые проповеди; воспитанный в старинном духе джентльмен — правила хорошего тона, некогда записанные им для пользы подрастающего поколения. Вдова, решившаяся на вторичное замужество, застенчиво швырнула в костер миниатюру покойного мужа.

Молодой человек, жестоко обманувшийся в своей возлюбленной, охотно отдал бы пламени изболевшееся сердце, но не знал, как вырвать его из груди. Один американский писатель, труды которого не оценила публика, бросил в костер перо и бумагу и отправился на поиски более достойных занятий. Я был несколько смущен, услышав, что некоторые дамы, весьма пристойные на вид, намереваются отделаться от своих юбок и кружев, присвоив себе платье, манеры, права и обязанности противоположного пола.

Я не могу сказать, удалось ли этим дамам привести в исполнение свою затею, ибо внимание мое вдруг было привлечено бедной, болезненной, полубезумной девицей, которая хотела броситься в огонь, пожиравший отбросы мира, восклицая, что она никому на свете не нужна — ни живая, ни мертвая. К счастью, ее остановил какой-то человек.

— Терпение, моя бедняжка! — сказал он, отводя ее подальше от пылких объятий ангела-разрушителя. — Будь терпелива и послушна воле Божией. Пока жива твоя душа, все может снова расцвести. Творения материи и человеческой выдумки на то лишь и годны, чтобы сгореть, когда прошло их время, но твой день — вечность!