Чертольские ворота

— Вот ты все шепчешь, узнаешь насчет лжи на престоле! — как-то совсем проболтался Вселенский. — Не знаю, не знаю, всякий ли лжец возможет быть монархом, но любой монарх обязан побывать лжецом.

Поостыв, Отрепьев хотел уже выпустить Владимирского, отласкавшись, отшутившись, помириться с ним. Но чудодей вдруг заупрямился, отказался выйти наотрез — мол, премного услажден есть давешним вашим попечением, только трогать мя не надоть теперь. И нам, и вам да побудет какая-то польза, мне отсюда правду легче говорить.

И, слова не вызволив более, Владимирский ушел под свой заулюченный с севера настил. Царь, чтобы хуже не обижать, оставил прорицателя в покое.

Он решил догадаться сам, как можно обихаживать нежнейший сад и не растоптать первый же его побег своей сторожевой драконьей поступью.

ВЫСОКИЕ ОТНОШЕНИЯ

— ...Правда ли, что сватаешься за литвинку?

— Да...

— Я рада.

— Так нужно, потому что... — владетель приостановился, вдруг начиная чувствовать небывалую легкость и чистоту, будто облачко прозрачных точных стрел прошло навылет его.

Он вдруг заговорил престройно, пойдя вдруг с самого начала, думая, что объясняет сразу все. Он говорил о вещих землях детства, врущих сказках отрочества, о том, что не должна пропасть и эта, тихо вымывающая душу тошнота его объевшего все дерево добра и зла; что неважно, тот ли первородный мученик-садовник или этот... Важно, чтобы сделалось по Свету Слова... О тонкостях державных, о Руси и Польше говорил. А Ксения, слушая, остановив, как бельчьи ушки, кончики венца, ждала: сейчас, сейчас в завершение скажет — «...и я понял — люблю ее, а не тебя».

Глядела на странно, тревожно, закатно преображенного, давно не думала, не знала ничего о нем. А он с тех самых нор, как улыбнулся ей с ковром на льду и, поскользнувшись, упал, так все и падал, падал куда-то, сволакивая за собой мостки, людей, подпрыгивая на утесах, раздирая на раны себя об ограненные скипетры, бунчуки, утыкающие выступы... Каким-то чудом он за что-то ухватился и, срываясь, плача и злясь, стал подниматься и поднялся сам, без малой помощи ее руки, и комканые крылья расправил без ее внимания, чтобы без спроса и дальше по уступам звонниц и зарниц уйти...

Она схватила его говорящую голову и начала целовать в виски, в усики устами, слезами в глаза.

Стихнув, Отрепьев тоже попытался целовать ее, видя, что вдруг достигает давней цели. Теперь он уже побыстрей прежним стать хотел, так алкавшим ее, и сейчас же всем сердцем обрадоваться, безгранично взыграть, как изначально мечтал, примеряясь... И не мог...

Будто кто-то в его теремке перестлал низко матицу, то ли в бережение от ветров, то ли в насмешку, и теперь опрятно надо было горбиться, вбирать немного голову в плечи.

Но ветер протекал и сюда, дул сзади в спину и дул. Обносил, куда-то зазывал, и только вблизи Отрепьев еще слушал тепло и затишье — здесь к нему была прижата Ксения. Ожидаемого осчастливленного пыла он в себе различал только малую милую часть и теснил губами ленточку, несильно стягивающую льняные волны.

— ...Раз неважно, что же не вручить твой дикий сад другому? И пусть во славу оцарапается... Что же все мои-то, Господи?! — В высоте над постелью предивно заплелся, дыша изумрудными огоньками, балдахин. Царь вывел из-под одеял руку, потянул ткань: колыхнулись широкие складки, с шатра ушла мошка.

— Сам же говорил: Венецья, балы, океаны... Забыть бы, забыть все, этих пауков в шелках...

— Если я неправ... Недостоин там или неправ... Я уже скоро уйду... Это так, гордыня. — Голос возлюбленного у плеча звучал все печальнее. — Уступка царя Князю мира сего. Этот грех самый тяжелый, его мне или сразу отпустят, или не простят вовек. Все понимать, а все равно подвинуться и дать родному бесу на высокой позолоте место!

— Ах ты, голова позолоченная...

Отрепьев еще раз сжал под одеялом свою «добрую сказку». Чуть погодя зашептал:

— Кому, кому отдать? Твой Шуйский — повторюшка только. Да и стар, бездетен, случись что с ним, такая тут грызня пойдет, мой северский поход покажется гуляньем на Святки! Ладно еще, коли бородачи договорятся, подсадят свойского кивалку. Вот хоть Мишутку Романова, отрока вселаскового... Голицын давеча, шутя, мечтал: в Думе захрапишь, такой подушечку подложит. Воруешь? Отвернется, лишнего не приневолит никогда... Вот им какого бы царя...

Отрепьев вдруг взвил одеяло и сел. Обнаженная «сказка» вздрогнула в мгновенной прохладе.

— А может, не гордыня это вовсе?! Какая уж гордыня тут, вечно сам поколеблен во всем!

— Немочь ты бледная, немочь! — вдруг напала сзади Ксения.

— Точно! Вот так, будто в затылок кто-то дышит, — хохотал, еще удивленно борясь и объясняясь, Отрепьев, — мечом как хочет водит, а я к острию спиной приделанный хожу!

Падая, он вывернулся и изловил из рук любимой нерасчехленный сердоликовый кинжал.

— Ох, шту-ука! Никакой нам Черномор теперь не страшен! Неси нас, бес, в Париж! — Как плетью замахал кинжальным длинным темляком. — За бороду держись!

— Лети-им! Над полями, над лесами, над уродинами польскими!..

Все-таки сорвали балдахин.