Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века

— Почему бы и нет? — сказала она и протянула руку к правому плечу, как будто искала что-то среди широких складок шитого золотом бархата… Затем, как будто смутившись, она добавила: — Ты помнишь голубую ленту, которая была у меня сегодня на охоте, ты еще назвал ее, не знаю почему, девизом своей души?

— Да!

— Но… она куда-то исчезла, потерялась! А я собиралась именно ее дать тебе на память.

— Потерялась! Но где? — спросил Алонсо, поднимаясь с сиденья, лицо его выражало и страх, и надежду.

— Не знаю… может, на горе?

— На Горе Призраков? — прошептал он, побледнев, и опустился в кресло. — На Горе Призраков?! — переспросил он, затем заговорил глухо, прерывисто: — Ты не раз слышала: в моем городе, по всей Кастилии меня зовут королем охотников. Мне не довелось еще испытать себя, как мои предки, в сражениях, и всю свою силу и решимость, весь свой пыл, унаследованный от своего рода, я направил на охоту — этот прообраз войны. Ковер, по которому ступают твои ноги, сделан из шкур убитых мною диких зверей. Я знаю их логова, их привычки, я сражался с ними и днем и ночью, пешим и конным, в одиночку и в облавах. И никто не может сказать, что я когда-либо, где-либо уклонялся от опасности. В другую бы ночь я полетел бы за этой лентой радостно и весело, как на праздник, однако сегодня, этой ночью… Зачем скрывать! Да, мне страшно. Ты слышишь? Звонят колокола, уже отслужили службу в монастыре Святого Иоанна.[59] Призраки на горе начнут сейчас подниматься, среди зарослей, покрывающих их могилы, появятся пожелтевшие черепа… Призраки! От одного их вида у самого отважного может заледенеть кровь в жилах от страха, поседеть голова, даже самого храброго может унести страшный вихрь их пляски, как листок ветром, неизвестно куда…

Пока юноша говорил все это, чуть заметная улыбка играла на губах Беатрис. Когда он замолчал, она помешала угли в камине, где потрескивали остатки поленьев, сверкая разноцветными искрами, и равнодушно произнесла:

— О, конечно! Ни в коем случае! Что за безумие! Отправиться сейчас на эту гору из-за какой-то безделицы! Да еще в такую ночь, когда так темно, ночь поминовения усопших, да еще повсюду полно волков!

Последние слова она произнесла с особым ударением. Алонсо не мог не понять издевательской иронии, заключенной в них. Он вскочил, словно подброшенный пружиной. Провел рукой по лбу, как будто гнал страх, который существовал в его разуме, но не в сердце, и, обращаясь к красавице, что, склонившись, продолжала разжигать огонь в камине, сказал окрепшим голосом:

— Прощай, Беатрис, прощай… До скорой встречи!

— Алонсо! Алонсо! — воскликнула она, быстро повернувшись, но, когда она попыталась его остановить или сделала вид, что пытается, юноша уже исчез.

Через несколько минут раздался удаляющийся топот конских копыт. Красавица, не скрывая радостного выражения гордости и удовлетворения, окрасивших румянцем ее щеки, прислушивалась к цокоту копыт до тех пор, пока он не затих.

А старые дамы по-прежнему продолжали свои истории о привидениях. Ветер свистел за окнами, и колокола звонили где-то в городе, вдалеке.

III

Прошел час, два, три, приближалась полночь. Беатрис ушла в свою молельню. Алонсо все не было, он не возвращался, хотя доехать туда и вернуться обратно можно было меньше чем за час.

— Наверное, он испугался, — сказала себе девушка; она попробовала прочитать несколько молитв, которые обычно читаются в День поминовения усопших, но у нее ничего не получилось. Тогда она закрыла молитвенник и направилась к ложу.

Погасив лампу и задернув двойные шелковые занавеси, она заснула, но сон ее был неспокойным, нервным.

На башне Постиго часы пробили полночь. Сквозь сон Беатрис услышала звуки колокола — медленные, глухие, печальные, грустные. Она приоткрыла глаза. Ей показалось, что вместе со звуками колокола она услышала, как кто-то зовет ее по имени, но далеко, очень далеко, и голос этот — приглушенный, страдальческий. Ветер стонал за окном.

— Наверное, это ветер, — сказала она и, положив руку на сердце, попыталась успокоиться.

Но сердце билось все сильнее и сильнее. Лиственничные двери молельни заскрипели на петлях, и скрип был пронзительным и долгим.

Внезапно двери, ведущие к ее комнате, заскрежетали: сначала дальние, потом те, что ближе. Одни — глухо и тяжело, другие — пронзительно, как стон. Затем наступила тишина, но тишина, полная странных шорохов, полуночная тишина, с монотонным бормотанием воды где-то вдалеке, дальним лаем собак, смутными голосами, неразборчивыми словами. Слышались какие-то шаги, то приближаясь, то удаляясь, потом как будто шорох одежды, вздохи, прерывистое, усталое дыхание почти рядом, содрогание чего-то невидимого, чье присутствие чувствуется в темноте где-то поблизости.

Беатрис, дрожа, едва дыша, высунула голову из-за занавесей постели и прислушалась. Казалось, звучали тысячи самых разных звуков. Она провела рукой по лбу, снова прислушалась: ничего, тишина.