Чертова дюжина. 13 страшных историй

Труба отчекрыжилась, я спрятался, сторож выбежал. Он назвал меня ишаком, хотя и не знал обо мне. Я полез по дереву – а это просто: надо лишь красть у гравитации силу. Извини, земля, – хэллоу, веточки. Силу гравитации лучше всего выпукивать, оставишь в себе – лопнешь, а так реактивное движение. Я пролетел от дерева до заветного окна не хуже, чем Питер Пэн.

Чуть не промахнулся, но все-таки ухватился за створки, втащил себя вверх, они рассохлись и вздумали заскрипеть (на пластиковые стеклопакеты денег тут не водилось), но я украл звук и спрятал его в живот, у меня тугой живот. Живот надежно удерживает звук, когда дело не касается гравитации. В форточку пролез, ведь я был худ. Я украл гуттаперчевость у акробата Цирка на Фонтанке, а он обрюзг и остался без работы; до этого я украл билет у толстого ротозея, чтобы сходить в Цирк на Фонтанке, а он скуксился и остался без радости.

Волосы Таньки прилипли ко лбу, как намазанные клеем.

Под одеялом стыковались какие-то несуразные детали. Не могли срастись в одно целое тело, взлетающее каждое утро из кровати в день, сквозь дни – в года, унося нуждающихся в своем клюве или неся в клюве еду своим птенцам. Танька никак не могла лететь.

На тумбочке была упаковка снотворного и пенал с Микки-Маусом. Из пенала почему-то торчали таблетки, много таблеток. От Таньки скверно пахло.

Я сел рядом.

Долго-предолго на нее пялился безо всякой мысли.

Потом я вдруг испугался, что родители войдут и увидят меня, а я – хоть и гибкий плут, но под ее кровать не влезу, а зрение их я красть не хотел – хватит уже.

– Однажды я украл у тебя жвачку, – сказал я, быстренько засучивая рукава.

Почему-то я подумал, что в такой ситуации надо извиниться, ведь я обещал Павлухе, что присмотрю за Танькой, а оно вон как обернулось. Но до сих пор не знаю, за что тут извиняться: мне было хорошо, я не попался, Танька не узнала, бабка бы ее за другое наругала, а жвачке безразлично.

– Когда нам было по тринадцать, я украл твой поцелуй, и ты не сблизилась с Федором. Он уехал в столицу, а ты осталась дурой.

Нет, все равно извиняться не буду. Твои губы пахли чечевицей, обожаю чечевицу.

– Нам скоро будет по шестнадцать, и ты умираешь, все по плану: чики-пуки там, pica pica здесь.

Я оглянулся в окно, куда мне уже следовало убираться: там, как и всегда, манила луна, я же когда-то хотел соревноваться с чертом – украсть ее или нет? Но это глупости. Туда не достану.

– Это ты.

Да-да, я, только усни, так сподручнее.

– Как здорово, что ты пришел.

Ну очень здорово, ты чего очнулась. Но я промолчал, потому что в комнате потемнело, ну и комок в горле: сами понимаете, я тут все видел, короче, я видел, к чему идет.

– Помнишь, – сказала она, – ты украл чужую жену?

– Как тут забудешь. Кража выдающаяся, ибо человека спер.

– Ее звали Аксинья. Она красивая, играет на арфе, трынь-трынь, а ты, ты – самый гадкий человек на свете… или существо. Но знаешь что?.. Я бы тоже украла Аксинью. И, поверь, украла бы ее лучше тебя, я же всегда была лучше…

Танька беззвучно засмеялась.

Это правда. Я вспомнил, как был счастлив, как ее ноги в красных колготках маячили у меня перед носом, когда волоклись по вспученному линолеуму детдома, как она с гиканьем опережала меня на дистанции от чулана до столовки.

– Так ты понял, почему она все-таки ушла, и опять стало хорошо?

– Потому что я не удержал чужую любовь в своем животе?

– Да потому, что не спрятать навсегда краденого человека, дебил. Какой же ты дебил и выдумщик.

– А-а.

Резонно. Живот поурчал, подтверждая, что людей он в себе еще не прятал и не способен на такое, нет, это к женщинам. Танька зажмурилась, сделала губы куриной гузкой, плакать вздумала, что ли?..

– Знаешь, Федор ведь маялся под этим окном.

– Он такой, такой, – быстро закивала она.

Я достал постаревшую бумажку, положил ей на снотворное, лишь бы не ныла.

Там были адрес и телефон Федора.

– Если он переехал в другой дом, то в Москве, Танька, ищи его, где такая воронка в небо поднимается. Воронка умных мыслей. А их закручивает желание скорей-скорей жить. В эту воронку засасывает птиц, да так, что они рожают раньше срока. Оно сразу видно – Федор идет. Сведения я украл у ветра, чистая правда, слышишь?..

Я произнес это, с трудом влезая на подоконник, потому что смерть Таньки весила как брейтовская свинья.

Невообразимая тяжесть в пузе.

Я нелепо перевесился наружу, взмолился о том, чтоб Танька встала, наконец, хоть подтолкнула меня. Но еще рано, все-таки рано; к тому же она опять забылась и уснула.

Силы мои иссякли – я просто спрыгнул и разбил пятки вдребезги. Земля явила себя в подлинном, адски твердом великолепии. Как теперь ходить по осколкам костей? Я пополз домой почти по-пластунски, с разочарованием узнавая, как же слабы мои руки, собирая бесценным животом пыль, окурки, помет. На третьем пешеходном переходе тихо шуршащие колеса проверили мою пустоту на прочность. Вот тебе и выводок Сорок Сорок, какая ты птица? – ты теперь змей.

У одного ночного прохожего я вздумал украсть прямохождение, но смог лишь рыгнуть, и отрыжка была пахучая, как гнилое яблоко.